Короче говоря. Если эти духи прицепятся к достаточному количеству людей из Отряда, они могут физически переместиться целой большой компанией туда, где найдется достаточно свежей плоти на замену уже отработанной.
Кто-нибудь еще об этом догадался?
— Там есть кто-нибудь «с телом»?
Молчун поднял три пальца, и знаками добавил что-то насчет ослов.
Гоблин перевел:
— Старуха и два диких ишака.
— Они что, еще и животных могут одерживать?
Я представил себе одержимых гигантских черепах. Такие водились в здешней почти-пустыне.
— Только высокоорганизованных позвоночных.
— И что мы теперь будем делать? — спросила Полночь.
Она была совсем юной и не обученной, но зато достаточно самоуверенной, чтобы подразумевать под словом «мы» только себя и тех, кого действительно уважала, а не всю нашу разношерстную команду целиком.
С уверенностью и самооценкой Преследующая Полночь никогда проблем не имела. Но она также не имела и полного понятия о том, кем и чем могла бы стать. Никто, кроме Летописца, приученного находить скрытый смысл между строк, не понял сути ее вопроса. Летописец поделился своим удивлением с Душечкой. Душечка была в дурном настроении, потому что кучки любопытствующих все время дергали ее, пытаясь узнать, что происходит на передней линии.
В ответ она просигнализировала:
— Этих призраков можно убить?
В сложных ситуациях наша Душечка становилась бесчувственной и прагматичной — особенно, когда кто-то мучил более слабых. Она презирала изощренную месть, но не имела предубеждений против резни, когда считала, что в резне есть необходимость.
Ржавый вспомнил это в момент, когда только и мог, что сидеть и качаться. И помнил до сих пор. Он вел себя хорошо уже очень долго — дольше, чем когда-либо до этого.
Я озвучил заданный Душечкой вопрос.
Вероятно, из-за клятвы «Не навреди», принесенной в те времена, когда я был еще слишком молод, чтобы не дать идеализму застить себе глаза, в Отряде я слыл одним из самых мягкосердечных.
Есть мнение, что когда-нибудь это меня убьет. И это, вне всяких сомнений, чистая правда.
Потом Молчун, наконец, ответил:
— Да.
Душечка показала:
— Тогда давайте этим займемся. Я не могу бесконечно перекрывать дорогу.
Безмагия — это часть ее самой. Противодействуя колдовству, безмагия вытягивает силы так же, как и колдовство вытягивает энергию из колдуна.
Тут же стало очевидно, что между «знать, что призраков можно убить» и «знать, как их можно убить» лежит пропасть. Даже у Молчуна не было идей на этот счет.
— Ох, всемилостивый Били-Афи! — уныло вякнул Одноглазый. — Этого-то я и боялся!
Четверо крались в сторону деревни. Они обошли Душечку, перебравшись через ужасающе-скалистый холм, преграждавший путь из протухшего оазиса к руинам. Все четверо изранились, пока лезли. Двое были детьми беженцев. Один — слегка полоумным помощником повара по имени Тород Асгайр, который торчал в Отряде уже много лет, но до этого дня таки и не привлек внимания Летописца. Последний был из банды Преследующей.
Я заорал. Гоблин и Одноглазый заорали. Молчун сцапал Полночь за руку, чтобы та не бросилась выручать своего обреченного собрата. Никто из четверых не услышал ни слова. Чем ближе они были к деревне, тем быстрее шли. У них были лица ищущих дорогу в рай.
Гоблин и Одноглазый застонали. Одноглазый завел себе под нос что-то вроде обратного отсчета. Молчун трясся, разъяренный идиотизмом происходящего. Полночь выглядела, скорее, заинтересованной. В отличие от старичья она и понятия не имела о том, что вот-вот случится.
Ей пока не довелось столкнуться с истинной изнанкой этого мира. Голод, холод и людское скотство — вот самое плохое, что она успела увидеть.
— Два, один, и...
Прошло несколько секунд. Одноглазого нынче покинуло чувство ритма.
— И... вот оно!
Раздались вопли, и четверку окутало плотным и ярким сиянием. Голова одного из мальчишек-беженцев лопнула. Все четверо разлетелись на мелкие кровавые кусочки. Обезумевшие от голода монстры не знали снисхождения.
Сияние уплотнялось, свиваясь в нити света, и вгрызалось в кровавое месиво, пронизывая его насквозь.
Одноглазый обратился к Молчуну:
— Там было больше затаившихся тварей, чем ты предполагал.
Молчун заворчал, что свидетельствовало о том, насколько он был раздражен.