Николай вернулся на пост, сел перед телевизором так, чтобы мониторы от четырех видеокамер, осматривающих по периметру границы конторы, были ему видны, и слегка прибавил звук. Праздничный концерт не понравился. Поискал по другим каналам что-нибудь интересное, застрял на фильме. Но – то ли вздремнул невзначай, то ли поймал концовку – кино быстро кончилось. Посмотрел на часы – половина шестого, нет, видать, он все-таки соснул чуток. Ну и хорошо. Пусть Сергей спит. У него настроение хреновое, не праздничное. Никак прийти в себя не может после похорон.
Короткий сон под бормотание телевизора пошел Николаю на пользу. Он даже протрезвел слегка.
– А ну тебя! – крякнул, поднимаясь с кресла, вырубил телевизор, допил из горлышка большой пластмассовой бутылки фанту, разложил на стойке газету с легким кроссвордом, но задумался на первом слове, повторил добродушно: «А ну тебя!» – и пошел на улицу. В те годы он еще курил, хоть и не много, и не часто.
Не успел он закурить свою «Яву» под козырьком перед входом и встать поближе к урне, как услышал неожиданный голос, тихий, как писк робкого котенка, но не робкий, переживший уже робость:
– Служилый, забычь чинарик! Курить охота – жуть!
Он неловко сунул в карман руку, но быстро выпустил ее на волю. Два наследства боролись в нем в этот миг: бабушкино и отцово. «От сумы и тюрьмы, внучок, не зарекайся. И милостыню подавай, не ленись, не скупись» – говаривала бабушка в шестидесятые годы, когда он и октябренком, и пионером, и комсомольцем был, а сама бабушка, хоть и не шибко активная была, но партсобрания на заводике своем в трех километрах от большого их села посещала исправно, даже на пенсии, даже когда ноги у нее стали побаливать и сын, отец Николая, ее за эту активность и правильность поругивал негромко. Ходила бабушка и в церковь. Не то чтобы часто, но и не украдкой, как многие ходили. На пасху, в другие светлые праздники. Сын и это не поощрял. Всю свою сознательную жизнь он ходил по Волге. Последние перед пенсией двадцать лет – капитаном. На пенсию вышел аккурат в девяносто первом году, в возрасте шестидесятипятилетнем. Мог бы еще плавать за здорово живешь. И силушка в руках, и голова ясная, и глаз цепкий. Но волна на Волге изменилась. Люди новые пришли. Мы, говорят, сами-с-усами. Разберемся. Наладим дело.
Коли так, значит пенсия, огород, рыбалка, лес. Тоже дело неплохое. В 93-м отец погостил у Николая недельку, устал гостить. Сын повез его на недавно приобретенной, еще совсем не старой «копейке» домой. Заехали в Москву, к отцу Володи, только что получившему подполковника. Обмыли звезды. Отдохнули денек от обмывания и покатили дальше, на волжские берега.
Отец по пути все охал: «Не долго протянет брат, слабый совсем». И вздыхал, качая седой, коротко стриженой головой: «Ну и развели они в Москве нищету. А Ольга, сердобольная дуреха, чуть ли не каждому нищему копеечку подает, богатейка. На них же пахать можно, они железные дороги должны строить. Ну не железные, так автомобильные, раз у вас такая мода пошла, в магазин за полверсты дойти пешком не можете, задницу в машину и на газ. А ты думаешь, на Волге все мосты построены. Я уж не говорю про другие реки. Подавай этим лоботрясам. Начальство их пристроить к делу не может, а мы, значит, их кормить должны. А Николай долго не протянет, сердце мое чует. Хорошо, что мы заехали к ним. Володя в гору идет, в случае чего, подсобит и тебе, свои же люди, родные».
«Подавай им еще!» – Николай вспомнил слова отца, поднял глаза… да, видно, долго он вспоминал слова бабушки и отца, бомжа след простыл, и сигарета погасла.
– Фу ты! – воскликнул он и вошел в холл. – Хреново получилось. Как будто я сигарету пожалел.
В помещении находиться не хотелось. Тянуло на воздух. Он отключил сигнализацию по третьему лучу, контролирующему границу конторы вдоль фасадной изгороди, вышел на улицу, уверенный в своей нежадности и почему-то этим обстоятельством взбодренный. «Фу ты, батя не прав, тут бабушка права. Она всем просящим подавала, хотя, конечно, и ты в чем-то прав. Развелось их сейчас, как собак нерезаных. Даже больше. Собаку ничейную в Москве не так часто встретишь, как бомжей. За собаками они следят».
Он думал о сигаретах, о нищих и собаках, долго ждал очередного бомжа, которые обычно ходили цепочками. Друг за другом. Они не могли пропустить кладовые новогодней Москвы. Они просто обязаны были бродить уже по остывшим от холода и от людской суеты переулкам и рыскать с сознанием дела в мусоре, у подъездов, вдоль тротуаров, на детских площадках и в прочих уютных для них достопримечательных местах, где час-два назад кучковались другие люди, москвичи, не бомжи, лучше обихоженные судьбой. Николай лично видел, когда выпускал Петра Польского за ворота, как между двумя башнями, расположенными чуть слева от конторы, посредине детской площадки гудела молодежь, праздновала. Потом ее сменила другая группа. Они наверняка оставили после себя и закусь, и бутылки, может быть, даже слегка недопитые, а может быть, чего-нибудь и потеряли стоящее. Всякое бывает. Бомжам на радость. Много всякого бывает в Москве – иначе не развелись бы они в столице, как поганки в поганый год. Тут ушами не хлопай, выползай из своей бомжатинской норы и ворочай небыстрыми ногами, пока утро не занялось на небе, пока дворники не появились. Этим людям инициативу отдавать бомжам никак нельзя. Сколько раз за несколько недель работы в конторе Николай наблюдал по утрам за бомжами. Никогда раньше он и подумать бы не мог, что люди на такое способны.
Рано-рано просыпались бомжи, жаворонковые дети. Раньше первых автобусов и первых трамваев. Конторскую улицу и прилежащие переулки они забили наглухо. Здесь работала омерзительная, особенно с первого взгляда, тройка: двое пожухлых, как позабытый в холодильнике лимон, среднерослых мужиков и недавно спившаяся баба. Почему недавно? Да сила в ней еще чувствовалась, сноровка рабочая и потомственное здоровье, которое не смогли вытравить из деревенских ген два московских поколения этой бабы. Она у них была за атамана. Мужики обязательно слева-справа от нее бредут, повесив головы, как провинившиеся первоклашки, а она, хоть и не сильно бодрая и с синяками под глазами от мужицких несмелых или неумелых на это дело кулаков и в куртке с чужого плеча, под которой толстятся за свитером и прочими причиндалами овалы крепких грудей, гордо ступает по равнодушному асфальту либо по снегу, если его еще не убрали, и гордость ее, самостоятельность, а также что-то еще, Николаю-охраннику непонятное, делали эту бомжиху и постперестроечную «тройку» в целом, не просто привлекательной для задумчивых охранников или для художников – любителей душещипательных сюжетов, но и самостоятельной социальной единицей. Не семьей, в Москве многомужество пока не поощрялось и даже речи об этом в разных думских фракциях и в прочих руководящих инстанциях не было, и уже поэтому не было модным. Не бригадой, скажем, в каком-нибудь бомжоцехе какого-нибудь бомжокомбината, но какой-то смесью всего этого, современного, может быть, и не модного, не типичного, но существующего зачем-то и являющегося, как ты ни крути, штрихом, запоминающейся линией в пейзаже огромной столицы. И конечно же, ни о какой воровской малине или начальном звене какой-нибудь банды – не приведи Господь! – при виде этой троицы не думалось даже самому заядлому любителю дешевых отечественных детективов. О чем угодно, даже потустороннем думалось, но только не об этом. Вообще говоря, явление бомжей московскому народу требовало всестороннего и глубинного осмысления не только охранников этого народа, но и гениев всех видов искусств, и конечно же, кино, а также ученых, государственных деятелей и так далее. Всем им, случайно необомжившимся, следовало бы повнимательнее присмотреться да вот хотя бы к этой троице, которую будто бы материлизовывало слегка похмельное воображение Николая Касьминова, и она возникла перед ним между башнями на детской площадке. Два мужика и баба маялись на ней, слабо освещенные редкими огнями окон и фонарей, будто исполняли под звуки только ими слышимого оркестра несложный и по движениям, и по настрою души танец. Не быстро, не медленно, покачиваясь на легком ветру, тоже недавно проснувшемся, приседая, наклоняясь, что-то поднимая с утоптанного снега, поднося плавно, не без грации, подобранное к глазам, а то и ко рту, – баночки разные, бутылки, ошметки чего-то недоеденного, – они кружили по площадке минут десять. Затем бомжиха-атаманиха выпрямилась, ее спутники встали справа-слева, и пошли напрямую к двум контейнерам, куда сбрасывали мусор башенные дворники.