И вся эта разнузданно-откровенная мерзость революционных теорий и их апостолов, дышащих ненавистью к вековым устоям нашей государственности, национальности и порядку, поселила в моей душе разлад, приведший меня к прежнему, дореволюционному политическому идеалу, по которому Россия немыслима без монарха.
Уходя из ссылки, я уже решил оставить революционную работу, уничтожил шифрованные адреса, явки. Приехал в Ростов. «Товарищи» — эти волки с лисьими хвостами — стали предлагать снова начать работу. Я отказывался, мотивируя отказ усталостью. Меня упрекнули в трусости. О, думаю, я не трус, и это сумею доказать. Тогда как раз господствовали крайние идеи «максималистов», сводившиеся к проповеди открытого грабежа и убийства правительственных чиновников и агентов. «Большевики» носились с идеей «партизанских выступлений». Настроение такое, что если бы было реализовано, — принесло бы на первых же шагах довольно ощутительный вред. «Донской комитет» влачил жалкое существование, был опутан внутренней агентурой, и там мне делать было нечего. Поэтому я направился в сторону непосредственной опасности, вошел в группу анархистов-коммунистов, состоявшую из людей, бывших под моим ведением во время вооруженного восстания. Затем вошел в сношения с начальником Ростовского охранного отделения, теперь покойным С. Г. Карповым, заявив, что убеждения мои изменились, что, вследствие этого, я хочу загладить свои прежние преступления, действительно послужить народу и царю, против которых раньше много согрешил. Я объяснил, что буду оперировать в среде анархистов и тут же дал самые точные сведения насчет членов группы, в которую вступил. Группа совершила ряд мелких экспроприаций и нападение на некоего, если не ошибаюсь, Федорова, которого ранили из револьвера, приняв его за филера охранного отделения. Потом эта же группа ограбила экспортную контору Фриде-берга на 12 тысяч рублей, при этом ранили в ногу швейцара, и кажется, лошадь под городовым, который их преследовал. Четверых из этой шайки расстреляли, а остальных часть выслали впоследствии в отдаленные места Сибири. Это было в октябре 1906 г. Последовательно я перебывал в трех группах, вожаки которых арестовывались, а группы распадались, образуя новые.
Четвертая группа была вместе с тем и последней. Я провалился. И вот каким образом это произошло. Как-то запозднился у двух членов этой группы. Не зная, что в ту ночь решено было ликвидировать эту квартиру, я остался там ночевать. Не помню точно, предупреждали меня относительно того, что агентам нельзя ночевать на квартирах лиц, относительно которых даны сведения охранному отделению, или нет.
Ночью нагрянула полиция. Арестовали, разумеется, и меня, вместе с двумя, фамилии которых я не помню. На место ареста и обыска прибыл С. Г. Карпов и незаметно сообщил мне, что устроит для меня побег. Повели нас в участок в Нахичевани-на-Дону, так как и квартира, где нас взяли, была в Нахичевани. В участке С. Г. Карпов подкупил городового, чтобы он меня отпустил, когда поведет для отправления естественной надобности. Так и было сделано. Но не успел я выбежать за ворота, как городовой, выводивший меня, начал стрелять из револьвера. Моментально образовалась погоня, что называется, по пятам. Я метнулся в первый двор. Забежал затем в дом. Городовые за мной. Схватили. Околодочный Кривобокое, который теперь, кажется, служит в петербургской полиции, начал в упор стрелять в спину. Револьвер был системы «С и В»[210], 32 калибра и обыкновенно заряжался патронами для браунинга, а на этот раз по счастливой случайности был заряжен патронами с черным порохом и свинцовыми пулями. Когда Кривобоков начал стрелять, меня городовые держали уже под руки.
Затем, когда повели к участку, тот же Кривобоков продолжал бить меня по шее, и Бог весть, чем кончилось бы все это, если бы не жандарм, вовремя подоспевший и остановивший Кривобокова. Подвели к участку. Карпов, пристав и другие в один голос заявляют: не тот, и меня отпускают. Напуганный всем происшедшим, с болью в спине от сильных контузий (только благодаря тому, что на мне было ватное пальто, а то, пожалуй бы, тоже несдобровать), я кое-как поплелся по улице. Встречает городовой, всматривается в лицо, останавливает и спрашивает: куда идешь? Домой, — отвечаю. — Идем в участок, — командует городовой. Мною овладела апатия, удивительная безучастность ко всему, и я повиновался, тем более, что бежать сил не было, да это было бы бесполезно, а к тому же и опасно: мог пристрелить. Отправили в тюрьму, а дня через три или четыре судили военно-полевым судом. Меня оправдали, а тех двоих осудили на каторжные работы на 4 года каждого. Это было 11 ноября 1906 г.