Жестокий суд — судьба поэта…
Махно, я вовсе ей не рад.
Я бил тебя. Я был при этом —
в боях за Елисаветград!
Мела поземка… И деревья
рвались за конницей на шлях…
Политкурсант с лицом Ромео,
стою в дозоре на часах.
Блуждала смерть в степных пространствах,
в ее глаза я заглянул…
И у Петлюры, и у красных любил
я девушку одну.
Не отсняли, не забыты
глаза с тревожной синевой…
Весь мир стонал в гигантской битве,
кромсал сердца свинцовый рой…
А мы, с винтовочкой курсанты,
как будто нас — полки, полки,
шли с красным знаменем на банды,
на черный флаг твой шли в штыки!
И штык входил в живот, как в вату,
как ножик в масло, в крик «оа!..».
Я знал, что ты кулак проклятый,
остервенелый буржуа!
Твоей, снега чернящей, кровью
забрызгал я степной простор…
И все ж люблю тебя любовью,
непонятою до сих пор.
Кропоткин…
Тенью Ревашоля
покрыт кровавый тарарам…
Как лев, сражался ты за волю,
за землю-волю, да не нам,
а мироедам тем, мордатым
от меда, сала, колбасы…
Да ниспадет на них проклятьем
молитва, что они несли
всевышнему, слезами сирот
свой хлеб нечистый окропив,
умащивая души жиром
под сей молитвенный мотив.
О, как любили-распинали
и бога, и народ не раз
в делах своих… Мы их металлом
крестили, помнишь ли, Донбасс!
Ну, и тебя, защитник сытых!
Текла твоя гадючья кровь…
Эх, гнал тебя народный мститель,
казак червоный Примаков!
Вот кто герой. Не ты, подонок.
И кровь детей, и вдовий плач
тебе зачтутся… Для потомков
ты — не герой, а лишь палач!
Ты — прах и тлен!.. Тех дней
буруны прошли, как сон, как тень могил…
А я, наивный, юный-юный,
в тебе Кропоткина любил,
хоть был с тобою в схватке лютой —
душил, а к сердцу прижимал.
Ошибся страшно, тяжко, круто,
когда поэму написал…
Писал… Дрожали сердце, руки…
А ты детей рубил сплеча,
антисоветская гадюка
с рябою мордой палача!
Бьют кавалерии подковы…
Куда же всадники летят?
Не о Махно, о Примакове
начну поэму я писать.
Летит Виталий… Ветер. Солнце…
С грозовым высверком клинок.
Бегут, бегут, бегут махновцы,
да так, что чуб у батьки взмок…
Примаков:
«Вперед, герои!.. Край родимый
очистим от махновских банд!
Клинок стальной непобедимый
отрежет им пути назад!»
Днестровской глади синь искрится
надеждой сладкой, как вино…
В Румынию! — скорей к границе
отважно драпает Махно!
Но клич «Даешь!» ударил в спины.
Волной накатывает страх.
Бегут махновцы с Украины…
«Даешь, даешь!» — гремит лавиной,
и откликается в веках…
Махно в смятенье. Стынет сердце.
Взблеснул холодной сталью Днестр.
Везде клинки, куда ни денься.
«Я жить хочу. Помедли, смерть!..» —
Шептали губы… Нет! То жало…
Он пресмыкается, шипит.
Не уползти уж. «Все пропало…»
И пенится гадючье жало:
«Я жить хочу! Я жажду жить!..»
Ты будешь жить, — шептали травы
в копытном звоне. — Поживешь.
Ты, сын степей, их окровавив,
к чужой переползешь державе,
и там на свалке ты сгниешь.
Все ближе, ближе гул атаки.
Беги! Рванули кони в страхе…
А сзади падают бойцы
в цилиндрах, шубах, при часах…
Ползут к кордону беглецы
в чужих ворованных штанах…
Уже не войско — мертвецы!
А сзади — бах! И снова — бах!..
Махновцы с кручи в Днестр сигают,
в волнах их кони потопают,
вода кровава, дно черно…
Не тонет лишь один Махно.
Он мокрой мышью вылезает
на грязный берег. Слышит: «Стой!» —
звучит команда. Ей послушен
Махно. Не только саблю — душу
возьми, румынский часовой!