Есть зелень все еще в глазури,
как и в осенних косах верб,
но тень легла в густой лазури
на тонко вычерченный серп.
Померкло горное горно.
Ночь — это траурная рама.
Кто память мучает упрямо?
День отгорел. Давно.
«Наделы, как платок басманный…»
Наделы, как платок басманный,
с низины ровной и пустой
доносит запах конопляный,
полынной горечи настой.
Журавль колодца одинокий
грустит над нивами давно.
Полощет солнышко в протоке
золототканое рядно.
И день, как вол, идти не хочет.
И коршуна застыл полет.
Когда ж мотор здесь загрохочет,
век электрический сверкнет?
«Я полюбил тебя на пятой…»
Я полюбил тебя на пятой
весне голодной: всю — до дна.
Благословив и путь проклятый,
залитый пурпуром вина.
Орлицею на бой летела,
добросердечна, а не зла.
Я видел кровь на крыльях смелых
и рану посреди чела…
И взгорбилась Голгофа снова:
усмешка стражей, гул, огни,
и ворог вылезший сурово
кричал: распни ее, распни!
И мы с тобою, горечь муки
испив из полного ведра,
соединяли молча руки,
как кровный брат и как сестра.
НА ПОБЕРЕЖЬЕ
Жаворонков высокий клирос,
все кругом заросло ивняками.
А бабочка, как заблудилась,
и трепещет крылами.
Славно идти на луга, озера,
веря — благословит
этот миг неприметно для взора
тех, в ком сердце болит.
Пустота впереди, и сзади
никто меня не догонял.
Ивы. Пески. Левады.
Дорогу я потерял.
В СЕЛО
Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
и против ветра, без дороги
по снегу тяжело идти.
Вокруг пустыня снеговая,
мерцает стылая краса,
и, вечной крышей нависая,
над ней — пустые небеса.
Где крыши прячутся, горбаты?
Везде курганы намело,
и ни одной не видно хаты —
наверно, сгинуло село.
За революцию страдало,
терпело войны, голод, мор,
и что для нас спасеньем стало,
ему — лишь гибель и разор.
А за курганом за высоким
встал Ленин с выпуклым челом:
— Вот тут, вот тут оно, под боком,
порошей замело кругом…
И снова вязкая дорога,
и в очи снежная пыльца…
Пока надежды есть немного,
о сердце, бейся до конца!
Слезами жги снегов заслоны,
пройди с огнем сугробы мглы
иль, разорвавшись запаленно,
рассыпься горсткою золы!
Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
колючий ветер, нет дороги,
а надобно идти!
«Эту ли долю стану хулить…»
Эту ли долю стану хулить:
быть только эхом, эхо будить.
Всхожего поля поэтом я был —
на богатеев гнев не остыл.
Песня — сестра мне, степь — побратим,—
вольная воля всем нам троим.
Дважды родную предал сестру.
После увидел: без песни умру…
Вновь на чужбине встретившись с ней,
в отсвете слабом первых огней,
не разлучаться вечный зарок
дали себе мы у дальних дорог.
Брат мой, сестрица, в дивном краю
скоро сроднит нас ветер в семью.
С ветром нас больше, ветер нам друг,—
кто разорвет породнившийся круг?
Песня со мною, ветер и степь —
нежность и воля, сила и крепь.
Быть только эхом, эхо будить —
эту ли долю стану хулить.
«Я мир воспринимаю оком…»
Я мир воспринимаю оком,
влюбленный в линию и цвет,
лучистым лемехом глубоко
в моей душе прорезан след.