Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов
Евген Плужник
© Перевод Ю. Кузнецов
«Я знаю…»
Я знаю —
Мечи на орала пойдут.
И будут поля родить —
Но не эти.
И одним ключом отопрут
Все души на свете.
Да будет так,
Я клянусь!
Пшеницей восстанет кровь;
И узнают люди на вкус
Любовь.
Верю.
«Я — как и все. И штаны из рядна…»
Я — как и все. И штаны из рядна.
И сердце мое наган.
Видел я жизнь до последнего дня
Сотнями ран.
Вот! И ладонью зажми свой рот
И говорить не смей.
После огромный посев взойдет
Молчанием верных дней.
Полно! Не надо газетных фраз!
Скажется боль сама!
Вырастет молча новый Тарас
В поле, где кровь и тьма.
«Ночью его увели в пески…»
Ночью его увели в пески.
Фонарь замигал в конце.
Острые волоски
На небритом лице.
Офицер в стороне безразлично курил,
И дымок папиросы плыл.
Чесаный лен небес уловил
Нудное краткое: пли!
Кончено. Дальняя цель человека,
Я смерти такой не боюсь.
А кровь взойдет, как всемирная Мекка,
Для будущих синих блуз.
«Садилось солнце. Качались травы…»
Садилось солнце. Качались травы.
Пересчитали пули — как раз на всех!
А кто виновный, а кто из них правый —
Из-под единых стрех.
Не будет боли, как пуля жахнет.
Не минет пуля — торчат цветки!
Передний, видно, ходил так, шаркал —
Скривил башмаки.
Скатилось солнце. Свежело помалу.
Пора б и росе.
А кто-то где-то во тьме генералу:
— Все.
«А он молодой-молодой…»
А он молодой-молодой…
Школьник почти; витает
Небритый пух над губой.
Поди, и любви не знает.
Все смотрят глазами крыс…
Какой-то сквозь зубы — к стенке!
…А где-то солома крыш.
…А где-то мать и Шевченко…
Ладонь на чело легла;
Свет видит сквозь пальцы страшный…
Минута текла, не текла…
Наган дал осечку дважды.
А в третий… Пал солнечный смех
На башмаки-прорехи.
И правда, и радость, и грех,
И боль не навеки!
«Он приставил соседа к стенке…»
Он приставил соседа к стенке,
Наган вынимает…
Из-за тына таращатся детские зенки:
Беспроигрышно играет!
Потом ели яишню с салом,
Зверски тискали Мотрины груди…
О былое! Твоим вассалам
Тесно в мире грядущем будет!
«Еще в плен не брали тогда…»
Еще в плен не брали тогда…
До столба он едва дошел…
Вся земля от крови руда —
Кровавый рассол…
А он был молодой такой!
Горячо девчат целовал!
Долго ворон ему степной
Свет из глаз выпивал!
А теперь там полынь и синь.
На столбах провода…
Отработал мужицкий сын —
Навсегда!
«Бледный-бледный. А боль в груди…»
Бледный-бледный. А боль в груди.
За горою село пылало.
Грянул в спину приклад: иди!
Вас немало!
Сухо щелкнул старый наган
(Нота первая гаммы новой…).
Предвечерний вставал туман
Над дубровой.
Кто-то вдруг засвистал матчиш.
На тачанки! ищи, где знаешь!
Поле, поле!
Ты что молчишь?
Не рыдаешь?
«Ни словечка ему не промолвил дед…»
Ни словечка ему не промолвил дед,
Молча вывел коня за ворота.
Потихоньку лилась, как осенний свет,
На поля позолота.
А когда рухнул первый в октябрьский снег,
Возвратился молвою:
Лег за дальний грядущий век
Спать в бурьян головою.
За водой… За скотиной… А день за днем…
Двор покрылся опять травою…
Сердце, сердце! С твоим огнем —
Да в бурьян головою!
«Наверно, в груди болело…»
Наверно, в груди болело;
Все облизывал губы. Затих.
На углу распростертое тело.
Не спросят уже — за каких!
Это запросто. Пуля злая
Заслонила и даль, и край.
Сердце жизнью натер, измаял,—
Почивай!
Поглядите, кому приспело
Поглядеть за пределы дат,—
На брусчатке, как ветошь, тело,
А над телом — плакат.
«Спросила: — Почто побледнел ты, сынок?..»
Спросила: — Почто побледнел ты, сынок? —
Стоял
Перед матерью молча.
— На север,
На юг,
На закат,
На восток
Над трупами выкрики волчьи!
Беспомощно веки на очи падут,—
Сухие к рукам моим губы…
А вижу —
В крови нескончаемый путь…
И трупы!
И трупы…
— Матуся! А кто мне глаза подменил? —
Глаза свои прячет…
И сразу к окну, к запустению нив —
И плачет…
Далекая новь! Окровавленный миг
Какою пшеницей засеешь?
…Ой, мама! Почто это сердце щемит,
Его даже ты не согреешь!
«Там, где полегли они за волю…»