«Заведитесь еще и здесь!»
— Да, да, и здесь!
Мы из ярма, из тюрьмы!
Ветер свободы с нами.
Прислушиваюсь:
голос, что звучит,
растет вокруг,—
в себе ношу я.
Живое — распадается на клетки,
а клетки — в землю, в зелень, шум.
И тот протест, и тот огонь,
что был в них,—
живет опять он:
зелень, шум…
Эпоха наша ветровая! —
шуми в вершинах, верховей!
Плыви из вечности, седая
мелодия моя.
Куда ни пойду — полукруг.
Куда ни ступлю — овал.
Хребты облаков округлились.
Лист колесом по дороге —
и весь голубой парус
круглую душу мою
на веслах несет в бесконечность —
мелодия моя.
Что ж ты, сердце? Откуда печаль?
Или недостойны мы света,
недостойны нести в себе
даже частичку его?
Так ведь, милое? Мысли река
и радиотоки — безумья рука —
космос раздверят.
Не станет замка́.
Не так ли, сердце?
Так, так —
исчезнут несчастье, бесчестье и зло,
вражда среди наций,
границы планет
раздвинутся,
и снова мы круг повторим
в своем возрастанье извечном —
растем к бесконечности.
И все навсегда будет ясно:
зелень… шум…
— «Шум…», — а может, неясно? —
и кровь, и былого разгром…—
Но голос глухой из могилы
доносит ко мне ветерком:
— Неясно, а правда, неясно? —
Другой уже рядом встает:
— Меня подняло твое сердце,
чуткое сердце твое.
Окликнем же кладбище, брат мой!
Вглядись в эту черную масть.
Ударим! Восход отзовется,
и запад нам руку подаст.
А там на подмогу и деды,
наполнится гомоном дол…
Ой, как бы мы пожили снова,
вот если бы ты нас повел.
И снова, снова привиденья…
С пригорка вниз бегу, лечу!
Встает навстречу солнце сонное,
а ветер стружки стружит, стружит…
А ветер стружки и подстружки —
в глаза и в душу, в грудь и в рот…
Куда ты гонишь, сумасшедший?
Стой! Черт!
Прислушиваюсь:
голос, что звучит,
растет вокруг,—
в себе ношу я.
Живое — распадается на клетки,
а клетки — в землю, в зелень, шум.
И тот протест, и тот огонь,
что был в них,—
живет опять он:
зелень, шум…
Эпоха наша ветровая! —
шуми в вершинах, верховей!
Плыви из вечности, седая
мелодия моя.
Оплавились тучи. Холмы округлились.
И что отражается в чем —
не пойму, не пойму.
Только все непрестанно шумит, говорит,
недозрелую зелень качает —
недоношенную,
и золото, и кровь,
кровь…
А в шуме том,
как арфы перебор в оркестре —
осоки трепетанье.
А в шуме том, в его просвете,—
березки фартушек.
И вдруг —
пичуга…
И все колышется, шумит и говорит.
ТРИ СЫНА
Приехали к матери да три ее сына,
все трое пригожи, да ни в чем не схожи.
Как первый — за бедных,
второй — за богатых,
а третий, налитый силушкой, сидит —
просто бандит.
— Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, —
мир не узнаешь сразу!
Народ на бой с нуждою встал,
но не одни мы знаем горе —
страдают люди и за морем,
везде проклятый капитал.
— Ой, маманя! — встал второй,
с челкой вороной,—
что нам убиваться над чужой бедой!
У каждого в жизни — свой интерес:
есть у нас уголь, и хлеб, и лес,
и пускай в лесу на суку повиснет
любой чужой, ненавистный,
— Ой, мать! — третий, низкобровый,
стал хохотать,—
повыгоняй ты своих сыночков из хаты,
пусть не смешат меня и не сердят.
Кулак да сила —
вот она и воля, вот оно и счастье,
так я понимаю.
А бедный или богатый — знать не желаю!
Блеснул кинжал у первого,
сабля — у второго,
у третьего — клинок…
«Ой, сын, сыночек мой, сынок!..»
Лежит бандит — готовый.
А два брата смертно бьются —
никак их не разнять.
«Весна встает, весна встает…»
Весна встает, весна встает
и отовсюду окликает:
дитя мое!
Листвой зеленой ласковой,
голубыми глазками:
что ж не вспыхнешь в пенье дивном,
что ж не с коллективом?
Весна, весна мне объяснилась
листочками зелеными.
О, НЕНАВИСТЬ МОЯ…
Палящей ненависти сила,
неутолимая любовь,
как тяжко вас носить на сердце,
о, как мне тяжко вновь.
Опять, опять на гребне жизни
всплывает пена, как в тазу…
А как же мне с душою чистой?
Кому я душу понесу?
Коварство, тупость, фарисейство
полезли вновь со всех сторон.
Лишь истинное не сдается,
не предает своих знамен.
Лишь стойкое — достойно цели,
как всюду и во все века.
О люди, люди, время души
освобождать из-под замка!