На кучах черных рук и черных ног лимоном слизь и кровь — кармином,
смертельной пеной крик из уст, растерзанных ружейным поцелуем.
Тюльпаны недр подземных — расцветают цветом пурпуровым мины,
салютами из бездн земли на этом смерти празднестве ликуя.
Орудья распускают вееры дымов, как крылья перед взлетом,
срываются и мнут колесами завалы тел и хлам металла,
на черных челюстях пузырится слюна, глаза залиты потом,
пыль с блях, и слизь со ртов, и крови грязь язык зари скребет устало.
Хрипят надсадно глотки, и удушьем мерзким пальцы криво корчит,
как листья, сплющены ладони — смятые желаньем жизни мальвы,
в последний вспыхнув раз, проклятья небу посылают богоборцы.
Любые ценности за жизни миг! Лишь ночь врачует гениально.
Лопата солнца режет желтый теплый грунт, копая впрок могилы,
лопата солнца, ветров стройных крест, обряд шакалов похоронный.
О, тело черное — янтарный шелк песка — ни страсти и ни силы,
где миг назад пылала жажда жить! Земных отзывчивость ладоней!
Пусть богоматерь черная с иконы до конца ведет в сраженье,
где уж драконы не страшны, где тишина и нерушимы воды!
Бьет слово в слово — бронзы звук зловещий.
Так кончай со скорбным пеньем,
когда разбитый черный полк в державу звезд на вечный мир отходит.
Владимир Сосюра
РАССТРЕЛЯННОЕ БЕССМЕРТИЕ
Поэма
© Перевод В. Крикуненко
Безумство бури всепланетной
давно отбушевало… Но
ты мне явился вновь, отпетый,
в поэму просишься, Махно!
Ты просишь (взор твой, словно жало…)
поэму новую начать,
ведь первая, увы, пропала,—
и ГПУ на ней печать.
О, сколько гроз взметнул в поэте,
герой мой горестный и злой,
когда увидел на портрете
тебя я в кожанке тугой!..
Где ты сейчас и как — не знаю…
Горит в огне душа моя…
Дни юности припоминаю —
как шел в штыки я на тебя.
Как полумертвою толпою,
плененные под Лозовой,
брели махновцы под конвоем,
и замыкал я тот конвой.
Сугробы… Кровь на них что маки…
У церкви… Тени воронья…
В упор стреляли гайдамаки,
и среди них — не с ними — я.
Как их стреляли, как вонзали
штыки в безвольные тела!..
Я видел все… Во мрак печали
погружена душа была.
Жестокий суд — судьба поэта…
Махно, я вовсе ей не рад.
Я бил тебя. Я был при этом —
в боях за Елисаветград!
Мела поземка… И деревья
рвались за конницей на шлях…
Политкурсант с лицом Ромео,
стою в дозоре на часах.
Блуждала смерть в степных пространствах,
в ее глаза я заглянул…
И у Петлюры, и у красных любил
я девушку одну.
Не отсняли, не забыты
глаза с тревожной синевой…
Весь мир стонал в гигантской битве,
кромсал сердца свинцовый рой…
А мы, с винтовочкой курсанты,
как будто нас — полки, полки,
шли с красным знаменем на банды,
на черный флаг твой шли в штыки!
И штык входил в живот, как в вату,
как ножик в масло, в крик «оа!..».
Я знал, что ты кулак проклятый,
остервенелый буржуа!
Твоей, снега чернящей, кровью
забрызгал я степной простор…
И все ж люблю тебя любовью,
непонятою до сих пор.
Кропоткин…
Тенью Ревашоля
покрыт кровавый тарарам…
Как лев, сражался ты за волю,
за землю-волю, да не нам,
а мироедам тем, мордатым
от меда, сала, колбасы…
Да ниспадет на них проклятьем
молитва, что они несли
всевышнему, слезами сирот
свой хлеб нечистый окропив,
умащивая души жиром
под сей молитвенный мотив.
О, как любили-распинали
и бога, и народ не раз
в делах своих… Мы их металлом
крестили, помнишь ли, Донбасс!
Ну, и тебя, защитник сытых!
Текла твоя гадючья кровь…
Эх, гнал тебя народный мститель,
казак червоный Примаков!
Вот кто герой. Не ты, подонок.
И кровь детей, и вдовий плач
тебе зачтутся… Для потомков
ты — не герой, а лишь палач!
Ты — прах и тлен!.. Тех дней
буруны прошли, как сон, как тень могил…
А я, наивный, юный-юный,
в тебе Кропоткина любил,
хоть был с тобою в схватке лютой —
душил, а к сердцу прижимал.
Ошибся страшно, тяжко, круто,
когда поэму написал…
Писал… Дрожали сердце, руки…
А ты детей рубил сплеча,
антисоветская гадюка
с рябою мордой палача!
Бьют кавалерии подковы…
Куда же всадники летят?
Не о Махно, о Примакове
начну поэму я писать.
Летит Виталий… Ветер. Солнце…
С грозовым высверком клинок.
Бегут, бегут, бегут махновцы,
да так, что чуб у батьки взмок…
Примаков:
«Вперед, герои!.. Край родимый
очистим от махновских банд!
Клинок стальной непобедимый
отрежет им пути назад!»
Днестровской глади синь искрится
надеждой сладкой, как вино…
В Румынию! — скорей к границе
отважно драпает Махно!
Но клич «Даешь!» ударил в спины.
Волной накатывает страх.
Бегут махновцы с Украины…
«Даешь, даешь!» — гремит лавиной,
и откликается в веках…
Махно в смятенье. Стынет сердце.
Взблеснул холодной сталью Днестр.
Везде клинки, куда ни денься.
«Я жить хочу. Помедли, смерть!..» —