Шептали губы… Нет! То жало…
Он пресмыкается, шипит.
Не уползти уж. «Все пропало…»
И пенится гадючье жало:
«Я жить хочу! Я жажду жить!..»
Ты будешь жить, — шептали травы
в копытном звоне. — Поживешь.
Ты, сын степей, их окровавив,
к чужой переползешь державе,
и там на свалке ты сгниешь.
Все ближе, ближе гул атаки.
Беги! Рванули кони в страхе…
А сзади падают бойцы
в цилиндрах, шубах, при часах…
Ползут к кордону беглецы
в чужих ворованных штанах…
Уже не войско — мертвецы!
А сзади — бах! И снова — бах!..
Махновцы с кручи в Днестр сигают,
в волнах их кони потопают,
вода кровава, дно черно…
Не тонет лишь один Махно.
Он мокрой мышью вылезает
на грязный берег. Слышит: «Стой!» —
звучит команда. Ей послушен
Махно. Не только саблю — душу
возьми, румынский часовой!
Прощай, Махно! И сгинь изгоем
в тумане чуждых берегов.
А ты? Куда пропал, герой мой,
казак червоный Примаков?
Когда-то в Харькове живого
я у Азарх его встречал,
читал «Махно»… В тех строках много
я о любви к нему сказал.
А он, внимая благосклонно,
смотрел в открытое окно
и слушал строго… Как влюбленно
Азарх смотрела на него!
Лицо Михайла Ялового
и ныне вижу я… Те дни,
те наши думы и дороги,
товарищей… Но где они —
их нет, как Миши Ялового.
Он молча слушал про Махно,
задумчив был и чуть печален.
О Миша, Миша! Как давно
мы не встречались, не встречались.
Как не порвал я сердца струны.
Не я — их враг когтистый рвал!
А ты в пути к родной Коммуне
от пули нашенской упал…
Все испытал — лед каземата,
и смертный стон, и черный ствол…
То с карабином руку брата
враг ближний на тебя навел…
Проклятье палачам проклятым!
Упал орел. Сломались крылья,
златые очи ты закрыл.
За что мой стих тебя корил,
в чем обвинял?.. Тем, что убили
тебя, я верил… Ты ж — любил
меня… Мы все тебя любили.
О, как же я обманут был!
Я проклинаю веру в ката.
Прости меня, о бедный брат мой!
Прими поклон мой, скорбный, низкий,
далекий Миша Яловой!
Ты в строй вернулся большевистский,
да вот вернулся неживой.
Как было все? Никто не знает.
Но шаг твой слышу, зрю твой след.
Но вижу, как во тьме сжимает
рука багряный партбилет,
из тьмы привет нам посылает.
Да, Примаков тебя любил,
как друг, как ветер украинский,
что мертвый чуб твой шевелил…
Ушли во мглу (и нет могил)
и ты, и Юрий Коцюбинский,
что для Советов только жил…
В окно стучится ветер мокрый,
и проступает чей-то лик.
Василь Блакитный долго смотрит
и Хвылевый — из тяжкой мглы…
О чем поведал взгляд из ночи?..
Вы прожили свой век не зря.
У Василя — что небо очи,
Миколы — каряя заря
в час, когда шторм в гранит грохочет,
бросая брызги янтаря…
Ни бога не страшась, ни черта,
борьбе отдали сердца пыл.
Василь погиб из-за аорты,
Микола сам себя убил.
Убил себя, но в песне жил,
был друг он мне и друг Эллану,
зачем же пенье прекратил,
как Микитенко говорил,—
«поставив точку оловянную».
А Микитенко кто убил?..
Змея все той же масти черной,
что в стан героев заползла
и нас, кто от сохи и горна,
украдкой жалила и жгла
железом пыток, истязая
безумной ложью и огнем
и в революцию стреляя
бессмертным именем ее!..
Душа Миколы Кулиша
крылами бьет в окно, полсвета
объяв, — из ночи беспросветной
несет в поэму звездный жар.
Он гений был… И вот не стало
орла духовных тех высот,
куда послал его народ
и партия куда послала.
В небытие ушел, как дым…
И Курбас Лесь ушел за ним.
Остановились их сердца
от голода иль от свинца…
Навек я к вам душой приник —
и Кириленко, и Кулик,
что с нами шли вы в край счастливый,
и Пидмогильный, и Вражлывый,
ушедшие в незримый бой,
Кривенко, Плужник, Лисовой —
в тишайшей сече гибли вы…
Зови же памятьих, зови!
За рядом ряд — яви их близко.
В глаза глядят Влызько, Фалькивский.
Из глубины, из тишины
встречают Мысыка они…
Не слышно за окном сирен…
Глухая ночь вся в черных латах…
Ко мне бесшумно входит в хату
печальный Миша Йогансен…
Он тоже пал от пули ката
глазами к солнцу или ниц,
а с ним упал Косынка Гриц.
«Прощайте, мама и Отчизна,
я к вам вернусь…» — Гриц простонал.
Но выстрел кратко отрыдал…
Навек обняли руки сына
святую землю Украины…
О них пою сегодня песню,
и обо всех ушедших в ночь.
Боль памяти не превозмочь…
Их кровь — наполнила бы бездну!..
Досвитный, Эпик… — шепчут губы,
я в песне воскрешаю вас
и трагедийный страшный час.
А вот идет Гордей Коцюба,
что львиной мощью наделен.
Вот у стола садится он…
Так все ли в сборе? Нет пока
Панаса Любченко. А Скрипник?
Все ждут… — Придут (вот-вот дверь скрипнет)
два большевистских казака,
и нет Затонского пока…
Тлен смертный души не настиг —
и пусть тела их сталью рвали,
физически убили их,
но гордый дух не расстреляли!
Приди же в песню, как и в сны,
товарищ верная Левкович!..
Зашли Затонский, Скрипник с ним
и Любченко Панас Петрович.
А вот со взором, полным мук,
идет Валерий Полищук…
«Ну что? Теперь мы вместе, братья?
Круг тесен — всех могу обнять я!» —
гремит как будто из-за туч…
……………………………
Сидят задумчивы и строги.
Что молвят нам? Из лихолетья
смятенью чуждый слышу глас:
«Мы пали в битве за всех вас,
за Украину и за Русь…»
Пою, и плачу, и молюсь
за убиенное бессмертье,
как плачут дети по отцам…
Не выбирали вы судьбу.
Но выбирали вы борьбу
назло презренным палачам.
И в той борьбе — бессмертье вам!
Не расстрелять его никак,
вовек с ним смерти не ужиться,
не так ли, друг мой верный Гжицкий?
И светят сердцу, что маяк,
Ирчан, Бобинский и Коряк…
Вам никуда от нас не деться,—
вы в нас, вы с нами, живы вы,
одно на всех большое сердце
(послушай только) бьется тихо.
И Добровольский, и Ковинька —
их тоже поглотила мгла,
но мы продолжим их дела
во славу нашей Украины.
Павло Григорьевич Тычина
мне улыбается согласно,
и Рыльский подтверждает ясно,
и Панч, и Ле, и Головко
в печали светлой. Как троянда[28],
заря поэзии цветет,
и прозы золотой восход.
Улыбка Василевской Ванды,
и куцый смех Корнейчука,
и смех Олейника, и Вишни —
хотя и нет средь нас, но в вышних
навек он солнцем воссиял.
В полярных льдах не угасал
все десять лет во мгле разлуки…
По-братски мы сплетаем руки
на месте мертвых, как венок.
И шаг упруг, и путь далек.
И ваши муки и печаль
мы унесем в златую даль,
где солнце правды человечьей
встает над горизонтом вечным…
…………………………
В его лучах озарены
лик матери, простор страны,
пшеничный колос и машины.
Под ним колышется трава,
горит оно в глазах счастливых…
И все же нам ли забывать
о тех, кто в самый мрачный час
в безлюдье шли на смерть за нас,
шли с вдохновенными очами,
чтобы навек остаться с нами.
Одни в цветах, в крови — другие,
сошлись с убитыми живые…
И каждый день, и каждый час
идем вперед, они — меж нас.
……………………………
Да, непослушным стало слово —
хотел писать я про Махно,
а написал о Примакове…
Его представил я весной,
рожденной в высверках грозовых.
И так хотел весну воспеть я…
Но всматривался в Примакова —
а зрел расстрелянных бессмертье.
Так я постиг, что в наши дни
пришли бессмертными они.