Война многое переменила в жизни Кузьмы Даниловича, отняв старшего сына и его смертью окончательно разрушив хилое здоровье старой супруги. Схоронив жену, он сразу состарился и стал тяготиться и новым домом, и хозяйством, и самой жизнью.
Устин глядел на родительский дом-красавец и думал о нем и о себе как бы со стороны — не своими, а отцовскими мыслями. Мысли эти были удобнее его собственных. С отцовским же опасением и подозрительностью вспомнил о тетке Варваре, хотя никогда она ему не делала ничего плохого. Но теперь она невольно угрожала ему соперничеством на выживание, имела больше шансов выиграть дело и осесть в доме хозяйкой, если Устин вернется на фронт.
«Не строила, не потела, голодранкой прикатила сюда…» — вспомнились Устину слова отца и показались ему вполне справедливыми. «А сколько тут батя попотел, а Андрей-покойник, а я?!» — Устин впервые как-то въедливо посмотрел на отцовский дом, словно прицеливаясь.
Он не заметил, как к кузнице подошла Нюра Корюшина, вдовая соседка. Коромысло принесла наладить — левый крюк стерся, отпал.
— Давай, Устин, выручай! Без коромысла и мужа я как без рук! — улыбаясь, очень громко, будто через речку, крикнула она ему, взмахивая руками.
И Устин в который раз за нынешний день удостоверился, что люди не только через жесты и мимику общались с ним при встречах, но и разговаривали, хотя и знали, что он не слышит. Но словно бы не верили этому и вот так громко кричали ему в надежде пробиться через его глухоту, прокричать ее, проклятую. Сколько же слов не дошло до него, не огорчило, не порадовало!
Устин выбрал в мизинец толщиной обрезок прутка, сунул его в жар и, пока тот накаливался, взял кувалду и стал выправлять погнутый лемешок.
— Да погоди гвоздакать-то. Если твои уши зачерепели, то мои пожалей! — Нюрка шагнула к нему, как-то дерзковато уцепилась за руку и с укорной улыбкой заглянула ему в глаза: — Сосед тоже мне, мужик! Хоть бы заглянул когда к соседке, подсобил чем… Матица в баньке провисла, рухнет — ты в свою мыться не пустишь… Ох, Устин, хоть на одну бы ночку тебя у Фроси спросить. Как погрелась бы с тобой, Устинушка… Ну, что так глядишь? Не слышишь меня?.. Вот и хорошо, что не слышишь. Не то по-другому бы глядел, поди… А чтой-то кровь у тебя на шее, вон, за ухом? Железкой оцарапал? А ну-ка, сядь на скамейку, я тебя платочком…
Нюрка достала носовой платок, послюнявила и стала нежно водить по шее Устина. Она стояла между его колен, легонько надавливая на них своими теплыми, упругими икрами. Ощущая это прикосновение, Устин конфузился и робел. Так близко он никогда не ощущал Нюрку. Он каждый день виделся, накоротке встречался с ней, соседкой, попривык, казалось, к ее голубым глазам, только вот на фигуру ее частенько поглядывал с каким-то тайным, виноватым восхищением. Дворы их разделял колодец с журавлем, и, будь солнце ли, дождь ли, колючий ли северяк, Нюрка выбегала за водой простоволосой, в одном легком платьице, наполняла ведра и, пружинясь под коромыслом, словно пританцовывая, семенила по тропинке — вся этакая ладная, шустрая в походке, круглая, белая, как мытая репка.