Когда он отходил от дома отца, ему показалось, что у ворот кто-то притаился и следит за ним. Устин замер, потом резко пошел вперед. В сторону метнулись тени, шаркнули по земле легкие подошвы, и все стихло в темноте.
«Значит, подслушивали, подглядывали! — опасливо и в то же время с возмущением подумал он. — А что подглядывать-то?! Плохих, поганеньких дел за мной нет и не было. Ну, а коль душу себе поранил, болячку нажил, так она моя, мне от нее и больнее всех. И не найти ее, пока сам не выкажу. Только после — что?.. Сызнова туда, вот с этими сопляками заодно?.. Но я-то там побывал!.. Пока они тут с рогатками бегали да с девками женихались… Пусть тоже испробуют!..» — спотыкаясь о засохшие комья грязи, шагал Устин посреди улицы и с вспыхнувшей неприязнью думал о новобранцах, которых только что жалел, ощущал смутную вину перед ними.
Но тут же прогнал эти злые мысли и чувства, которые рождались не в нем самом, а шли как бы из подозрительно обступившей его темноты, подслушивающей его и стерегущей.
«Что им, сердечным, там пробовать, — жалел он опять мобилизованных парней. — Не дай бог им повидать с мое…»
Из толчеи воспоминаний с какой-то особой мрачной ясностью выдвинулось одно… Под Наро-Фоминском это было. Батарея должна была выйти на высоту и занять рубеж на танкоопасном направлении. Однако немцы опередили. Столкнуть врага с высоты приказано было роте курсантов, прибывших в расположение батареи на грузовиках прямо из Москвы. Молоденькие, аккуратно подстриженные, в новых, с иголочки, шинелях и в таких же новых, точно для танцев начищенных сапогах. На дворе стоял октябрь, моросил дождь, везде грязь, мокреть. Курсанты устраивались возле деревьев, садясь и ложась прямо на землю. Устин озабоченно глядел на них: к утру новенькие шинели станут мокрыми и грязными, и ему было жаль шинелей.
Чуть свет батарея открыла огонь по высоте, но из-за нехватки снарядов минут через десять смолкла. Залпы лишь подбодрили курсантов, но мало им помогли. Высоту они взяли штурмовым броском, юношеской отвагой и большой кровью. Артиллеристы перевезли на новый рубеж пушки и затем помогли курсантам собрать по склону холма раненых и убитых товарищей. Неподалеку от позиции вырыли неглубокую прямоугольную яму, уложили убитых рядами, прикрыли плащ-палатками их бескровно-белые, с голубоватым отливом юные, почти мальчишеские лица и завалили спешно землей. Так мгновенно совершившаяся на глазах Устина ужасная потеря ошеломила его, тогда только начавшего воевать в должности наводчика орудия. С чувством несогласия и горестного возмущения смотрел он, как торопливо закапывают братскую могилу, видя в этой торопливости что-то опрометчиво-жестокое, но необходимое: враг стоял рядом и в любой момент мог помешать отдать последний долг павшим.
И точно, едва закончили скороспешные похороны, как над высоткой взвыли немецкие самолеты. Бомбили метко, зло, безнаказанно. Высота колыхающе содрогалась, всплескивалась фонтанами земли и казалась густо-вязкой и подвижной массой. Одна бомба угодила в свежую могилу и страшным взрывом вытолкнула и далеко разбросала покойников. В сумерках, после бомбежки и отбитых атак немецкой пехоты, изорванные тела курсантов повторно схоронили в той же исковерканной могиле, с той же оскорбляющей душу живых поспешностью.
Кончив дело, Устин откинул измазанную в глине и крови лопату, отошел к кустам, и его стошнило. Он весь трясся и чувствовал себя так, будто за день переболел десятью болезнями сразу.
Он подошел к орудию, сел на пустой ящик из-под снарядов и беззвучно заплакал в темноте. Перед закрытыми его глазами стояли курсанты, розовоухие, аккуратно подстриженные, в новеньких шинелях и празднично начищенных сапогах. Он пытался вспомнить лица, голоса павших, осознать всю их такую чудовищно короткую жизнь в батарее и на белом свете, сберечь их всех для кого-то в своей памяти — и сразу мысленно встретился с матерями убитых, представил каждую в отдельности…
«Но ничего… ступайте, дай бог вам час добрый, — напутствовал Устин. — Главное: останьтесь живы, остальное поправимо…»
Вдоль забора прошмыгнули фигуры и, выхваченные из тьмы лучами оконного света, оказались парнем и девушкой. «Последний вечерок целуются. А я спугиваю их ненароком, вот они и порхают со скамейки на скамейку. И себя стращаю… Скоро от своей тени буду шарахаться», — угрюмо подумал Устин, и в груди защемило от сознания своего странного одиночества среди людей.
Он вошел в избу, показавшуюся при слабом свете керосиновой лампы низкой и тесной в сравнении с отцовской хороминой. Но в комнате было обжито, уютно. Дети спали. Фрося в исподнице подошла к столу, скоренько собрала ужин, посидела напротив молчаливо-сосредоточенного мужа, сонно улыбнулась ему и вернулась в кровать.