Из толпы вышел Степан Васенин, вынул из кармана бумагу и стал читать. Устин не слышал ни одного слова, но точно знал, что зачитывают ему приговор. Хотел крикнуть, объяснить всем — зачем же так?! И почему все молчат, ни словечка ни от кого?! Стойте, люди! Погодите!
Васенин меж тем кончил читать, командирски взмахнул единственной своей рукой. К Устину шагнули два незнакомых солдата, вскинули винтовки. Не дожидаясь выстрела, Устин спиной повалился в ледяную бездну. Падая, он не то подумал, не то закричал: «Ма-а-ма!» — и тут же оказался подхваченным чьими-то руками.
— Устин, Устин! Что с тобой?.. Это ты звал меня? Ты? — трясла его и кричала Фрося.
Он молчал, и она впотьмах, не видя его лица, не знала, что с ним. Опять стала тормошить его, спрашивать:
— Устин, ты сейчас бормотал, слова кричал, а? Иль приснилось мне.
Фрося перемахнула через Устина, соскочила с кровати, нашла лампу и подрагивающей рукой зажгла ее. Опасливо оглядела притемненные углы горницы, словно отыскивая привидение, которое только что было где-то здесь, слышалось, ощущалось, но вот исчезло, растворилось в сонном полумраке избы.
Фрося взяла лампу, подошла к кровати и, осветив лицо Устина, с озадаченным видом не спеша прошла с лампой по избе, косясь на стены, окна, потолок.
— Фу ты, окаянная. Дверь приоткрылась, вот и сквозит по низу, — тихо сказала она, не обращаясь ни к кому, собственным голосом отгоняя от себя суеверный страх.
Она плотно притворила дверь, загасила лампу и вернулась в постель, виня себя, что устроила переполох. «Как ему говорить, коли язык отнялся? А нам только и грезится, и снится… Нет уж… Коль бог речь убил…»
Однажды председатель послал Устина поправить покосившуюся крышу коровника.
В полдень туда пришли доярки. Возле Фроси вертелись знакомые Устину девочки. Настя Агапова и огненно-рыжие, как два подсолнуха, восьми- и девятилетние Женя и Оля — эвакуированные из Пскова дети. Их родители пока еще не объявились, как у некоторых живущих в Ключевке маленьких беженцев.
— Ого, Фрося замену себе нашла? — ободряюще крикнула одна из доярок.
— Да… Ведь недельки две проканителюсь с этим самым… — как-то извинительно-весело ответила Фрося, неловко и ревниво загораживая подойником крутой, до предела натянувший платье живот (в деревне уже года два бабы не рожали). — Вот и хочу Настеньку к нашим буренкам приохотить. Доить она уже умеет. Совсем большая, в шестой класс перешла.
Когда началась дойка, Устин перестал стучать молотком, слез с навеса и подошел к Фросе, стоявшей с девочками возле крупной, с влажными, зеркально-черными глазами пестрой коровы. Фрося улыбнулась ему, не прерывая беседы с Настей:
— …Лизунья у нас смирная, добрая. Доить ее — одно удовольствие… А там у плетня — Чародейка. Бойка, хитра, настырна. Любит разевать рот на чужой каравай, сперва у соседки слизнет корм, потом свой. Ты, Настенька, к ней поначалу с пустыми руками не ходи — не подоишь. Меня мама в молодости так учила: скотину гладь не рукой, а мукой… А вот, глядите, Звездочка пьет из колоды. Первотелка, ей особо нежное обхождение надо. Во, увидела меня и мычит, родненькая. Слышь, как мычит? И зовет, и жалуется. Давайте-ка, девочки, мы ее, голубушку, первую и подоим…
Ромашка, Зорянка, Рогуля, Красуля… Слыша, как ласково Фрося называет буренок, Устин неожиданно почувствовал мирную зависть к животным и какую-то смутную ревность к жене. «Как сама-то она небось соскучилась по ласковому моему слову!»