Устин, в потемневшей на груди и лопатках ситцевой рубахе, двигался правофланговым в коленчатом ряду косарей, приветственно иногда взглядывал на отца издалека, вспоминая, как в довоенную пору выходили Дедушевы на эту луговину всей семьей. Даже в часы перекура Кузьма Данилович, тогда еще сильный, кряжистый, мастеря «козью ножку», продолжал натаскивать Андрея и Устина, своих сыновей. Много толковых подсказок услыхал от отца Устин, запомнил, к примеру, что самое лучшее сено с закраин хлебных полос да с высоких мест. Беречь его для молодого скота, либо для отнятых от матери телят и ягнят. А вот с мокрых низин по пустошам сено идет грубое, кислое — годится для баранов, лошадей и возового рабочего скота…
«Как просто и ладно шла у нас жизнь. Мать и Андрюша живы-здравы были. И отец на немочи не жаловался, хоть на тракторе, хоть на комбайне, хоть плотничать — всегда готов. А теперь, гляди-кось, что тебе подрубленное дерево — не валится, но и стоять прямо уже не в силах. Сгорбился, поседел батя, и среди мужиков ключевских ни дела, ни места ему не находится, только и осталось вот прибаутками ребятишек тешить да амбары колхозные стеречь», — устало размышлял Устин, помахивая литовкой, прорубаясь сквозь зеленую стену житняка и пырея к стоявшему на взгорке отцу.
Конец сенокоса был отмечен редким для Ключевки событием — показом кинофильма. Председатель загодя послал в район Федора Бредихина на полуторке, тот привез девушку-киномеханика и всю ее нехитрую с виду аппаратуру — несколько жестяных ящиков и старенький движок. Кино у ключевцев бывало так редко, что всякий раз вызывало неописуемое ликование у ребятни. Мигом разносили они по дворам веселую весть и уже задолго до начала сеанса толклись, вертелись возле маленького клуба, напрашиваясь на какие-либо поручения киномеханика — человека чудотворной профессии.
В час заката, встретив стадо и подоив коров, хозяйки, наспех принарядившись, несмело потянулись от дворов к клубу. Почти каждая несла табуретку или скамейку, а в карманах — семечки. Устин и Фрося пришли с сыновьями. Они прихватили с собой длинную скамью и поставили ее в наилучшем месте. Поскольку клуб был мал, кино решили показывать прямо на улице, под теплым звездным небом. На стене клубного зданьица вывесили желтоватый экран, сшитый из трех простыней, движок оттащили подальше, за угол, чтобы своим тарахтеньем не мешал смотреть и слушать кино. Когда все расселись по местам, девушка-киномеханик развернула большой лист бумаги, на котором крупными красивыми буквами было написано название фильма. Встав затем на дощатый подмосток, где громоздилась киноаппаратура, девушка вдобавок к афише пояснила, что хотя кинокартина не новая, но ее завсегда смотреть приятно: в ней показывается, как советские войска расколошматили фашистов под Сталинградом. Девушка попросила всех быть внимательными, ведь фильм документальный, все в нем такая чистая правда, что среди бойцов на экране каждый зритель может своих родных и близких признать, увидеть. После этих ее слов все замерли, девчата даже семечки перестали лузгать и завороженно уставились на экран.
Девушка-киномеханик пошла заводить движок. Но тот лишь фыркал, чихал, не слушался ее. Меж тем сумерки сгущались, люди тихо и доверчиво сидели в темноте. Из рядков поднялись Федор Бредихин, затем Устин, пошли к киномеханику на выручку. Спустя минут пять движок затарахтел, над киноаппаратурой вспыхнула лампочка, девушка быстро взошла на подмосток, заправила ленту, но движок снова заглох. Бредихин и Дедушев опять присели и впотьмах стали ковыряться в нем. «Карбюратор барахлит, дроссельная заслонка разболтана… Видишь, эта штуковина не держит, сползает от тряски!..» — кричал в ухо Устину Бредихин. Наконец движок заработал, из выхлопной трубки вылетел дымок и искры. Кино началось. Бредихин побежал к своей табуретке, но вернулся к сидевшему на корточках возле движка Устину, дернул его за локоть. Устин отмахнулся: дескать, смотрите кино, а я движок покараулю. Он неотрывно держал какой-то рычажок на моторе, Бредихин понимающе кивнул и попятился за угол.
Сквозь открытые окна и пустое нутро клуба Устин видел лишь краешек обратной стороны экрана, который то освещался какими-то вспышками, то чернел от дыма немых взрывов, то проглаживался гусеницами танков… Над головой Устина висели крупные звезды, из поля наплывали пресные запахи созревающей ржи. И он стал с тихой отрадой смотреть в темную даль, откуда слышались эти запахи тучных в нынешнем году хлебов. К фосфорически вспыхивающему уголку экрана Устин повернулся спиной, так как был совершенно убежден, что никакое, даже самое мудреное кино не сможет никогда воссоздать и крохотной доли того неслыханно кровавого побоища, в котором он, Устин, поучаствовал рядовым номером противотанкового орудийного расчета.