— Да не переживай ты, Серёга! — как-то пошутил по этому поводу Осокин. — Главное на всю оставшуюся жизнь себя обеспечил! Ну поймают, ну присудят лет триста. От силы триста пятьдесят. Половину отсидишь, а там и условно-досрочное подоспеет. Живи потом и в ус не дуй!
— Никто меня ловить не собирается, —усмехнулся в ответ Голубчик. — Я у правильных людей ничего не брал. Только у арабов. Те нашим друзьям не интересны. А в розыск объявили формально. Чтобы, как говорят японцы, лицо сохранить. Если бы захотели – давно бы уже взяли. В Интерполе не дураки работают. Только мы им на фиг не нужны. Ни я, ни ты, ни спаситель жены нашего босса, — кивнул Сергей на Зотагина. — Мы для них мелочь, недостойная траты сил.
— Серьёзно? — не поверил Осокин. — Чего тогда ты здесь делаешь?
— Жду, когда мир забудет о моих финансовых эскападах. Или найдёт себе другое развлечение.
— Ну-ну. И долго ждать собираешься?
— Как получится.
В отличие от Голубчика, Осокин был политическим и даже успел отсидеть три года в трудовом концлагере. За то, что когда-то подписал что-то не то, как понял Зотагин. В результате остался без всего. И без семьи, в том числе. Жена развелась с ним сразу, после ареста, а дети через прессу публично отказались от отца. Но жизнь, видимо, ничему Леонида не научила. После освобождения он не угомонился и вновь попал под подозрение спецслужб. Теперь ему, как рецидивисту, светило пожизненное. Пришлось скрыться. Но даже здесь, в тайге, он не чувствовал себя спокойно. Поэтому слова Голубчика о том, что их никто не ищет и искать не собирается, задели Осокина за живое.
— Неужели ты и впрямь считаешь, что никто не знает, где мы отсиживаемся? Давно знают. Все, кому надо, — снисходительно заметил Голубчик.
— Тогда почему не приходят? Хотя бы за мной?
— Кому ты нужен, Лёня! — рассмеялся Сергей. — Здесь ты и так в политической ссылке. Которую сам себе и устроил. А Сашка для пиндосов вообще никто. Случайно рядом оказался, когда Настя державника положила, вот и всё! Подумаешь, державник! Станут они на какого-то аборигена своё время тратить!
— Она не только державника положила, — вставил Зотагин.
— Ты про американца того? Так это ещё доказать надо! И вообще, не о ней сейчас речь. Мы о себе говорим. А здесь я кругом прав! Или опять спорить будем?
— Прав… — помолчав, нехотя сказал Осокин.
— Хоть в чём-то согласился! — удовлетворённо кивнул Голубчик. — А тебе, Саня, сейчас не американцев бояться надо, — обернулся он к Зотагину. — Ты для них личность безразличная. В отличие от гвардейцев. Эти тебя обязательно разыщут, поверь моему слову! Разыщут и грохнут! Жутко мстительные ребята.
— Не я же его убил! — возразил Зотагин.
— Это ты им потом объяснять будешь. Постфактум, — хищно улыбнулся Голубчик.
— Спасибо, успокоил.
На взгляд Зотагина они оба были со странностями. И Голубчик, и Осокин. Во время работы на погрузке это не так было заметно – там приходилось вкалывать, – но сейчас, во время вынужденного безделья на заимке, сильно бросалось в глаза. Голубчик вдруг приобрёл барские замашки, которые нет-нет, да и проскальзывали в общении. Осокин же оказался яростным спорщиком. Зажигался от любого пустяка, кажущегося на его взгляд неправедным. Голубчик пользовался этим и часто специально провоцировал Леонида на спор. Просто так, от скуки. Ещё больше распаляя его своими лениво-высокомерными суждениями. Зотагину их споры казались непонятными и пустопорожними. Тем более, что к единому мнению спорщики никогда не приходили, оставаясь каждый при своём. Часто их споры и вовсе превращались в настоящую ругань, но до рукоприкладства пока не доходило. Просто в какой-то момент они прекращали друг с другом разговаривать. Ненадолго. До следующего спора.
Они и внешне были разными. Склонному к полноте Голубчику ещё не было и тридцати. На заимке он начал отпускать бородку, которую гордо называл эспаньолкой. Клок редких рыжеватых волос на подбородке вкупе с пухлыми щеками смотрелся забавно. Зотагин ждал, когда же Осокин в пылу спора не удержится, сгребёт его в ладонь и оттаскает Сергея доказывая свою правоту. Сам Леонид при своём росте под метр восемьдесят из-за худобы казался юношески нескладным, хотя ему уже было под сорок. Всегда горбился, словно старался быть незаметнее. Стригся коротко. Почти под ноль. И терпеть не мог макароны. Говорил, что за те три года наелся их на всю оставшуюся жизнь.
Зотагину в их спорах более понятен был Голубчик. Сергей говорил то, что он и сам постоянно слышал в новостях или видел собственными глазами. То, что обсуждали его знакомые. Привычные вещи. Без зауми. Осокин же принимался пространно рассуждать о каких-то странных на взгляд Зотагина вещах. К примеру, о профсоюзах. Они, эти профсоюзы, якобы должны регулировать его, Зотагина, взаимоотношения с работодателем. С хозяином груза, который ему, Зотагину, нужно перевезти. Зачем, спрашивается? Будто он сам не справится! Справлялся ведь до этого. В цене сошлись, ударили по рукам, договор подписали – чего ещё надо-то? Все довольны. Без профсоюзов всяких!