Солнечный луч проникал в узкое окошко, высвечивая яркое пятно на дорогом ковре, привезенном еще до немирья с южанами из Искороста. Золотые пылинки вели прихотливый танец в тяжелом воздухе, пропахшем восковыми свечами и сургучом.
– Это я не пойму, как ты с войсками управляешься, такой тугодумный.
– Эх, пан подскарбий, войсками управляться не сложнее, чем челядинцами во дворце, – усмехнулся пан Чеслав. – Главное в военном деле – не в конной атаке кончаром впереди строя махать, а вовремя провиант подвезти да реестровым жалованья не задолжать больше чем за полгода. Вот понимать я то начал, когда уж и усы посивели.
Зджислав закивал:
– И не говори, пан. Нынче всем монета заправляет. И двором, и войсками, и нищим, и магнатом, и плотогонами, и монасями… – При последних словах он огляделся, словно страшась быть подслушанным, и вздохнул. – Присаживайся, пан Чеслав. Разговор быть долгим обещает.
Польный гетман уселся на низкую банкетку, растопырил согнувшиеся – почти как у кузнечика, только и отличия, что вперед – коленки, умостил между ними саблю.
– Ну, сказывай, пан Зджислав, сказывай. Хоть я уж и так догадался, о чем речь пойдет.
– Хорошо, что догадался, – ворчливо пробормотал подскарбий, располагаясь на крышке приземистого сундука. – Хорошо. А то живете вы в своем Уховецке, ровно не от мира сего. В столицу наведываетесь редко, заботитесь больше об покосах да о настриге с баранов. Вот и дождетесь когда-нибудь, что вас самих остригут. И хвала Господу нашему, если не покосят как траву перестоялую.
– Зря ты так, пан Зджислав, зря… – Палец гетмана вновь заскользил по рукоятке сабли. – Мы, если хочешь знать, еще и зейцльбержцев сдерживаем. Если бы не мои порубежники, куда как больше рыцарей-волков на правый берег моталось бы… Многие, ох, многие на севере позабыли уже прошлую войну, хотят проверить остроту наших сабель и крепость рук лужичанских. А ежели кто помнит, тот, напротив, за дедов посеченных помститься хочет. Северяне, они упертые, что бугаи. Рога в землю уставят и прут. Сила или не сила против них, все едино. Дождутся, обломаем вдругорядь да кольцо в нос проденем!..
– Тихо, тихо, пан Чеслав! – взмахнул пухлыми ладошками подскарбий. – Не думал я тебя унижать либо оскорблять. Твои воины службу несут исправно. Шляхтичи не за деньги, а за совесть служат. За то жалованье, что им из казны перепадает, местные, выговские, за ложку не возьмутся. Уж я-то знаю. Сколько лет в столице…
– Так к чему же ты разговор завел? – свел вместе кустистые брови польный гетман.
– А к тому, что напомнить тебе надобно… – Зджислав помолчал мгновение, другое. – Верно ты о кольце в бычьем носу разговор затеял. Верно. И Зейцльбержское княжество с бугаем деревенским уподобил верно. Только знать тебе надобно, пан Чеслав, что кольцо в их носу уже есть, и вервие к нему привязано, и держат то вервие…
– Грозинчане! – воскликнул гетман, пристукнув об пол ножнами сабли.
– Точно. Грозин и Мезин. Города-братья. Не может простить Грозинецкий князь Зьмитрок ни вассальной присяги, что его прадед принес, ни урока, который мы шесть десятков лет тому назад их хоругвям преподнесли.
– Зьмитрок молод. Давно ли в отроках ходил? – с сомнением произнес Чеслав.
– Годами молод, да разумом мудр, – твердо отвечал Зджислав. – Зейцльбергский великий герцог Адаухт у него на крючке, как карась, сидит. Даром, что в отцы Зьмитроку годится.
– Адаухт не решает почти ничего, – согласился Чеслав. – Совет князей и церковников – другое дело.
– Да. Вот, к слову сказать, о церковниках. Грозинчанам не по нутру, что чародеи у нас такими свободами не пользуются, как раньше. Вражье семя!
Гетман кивнул и едва не сплюнул на ковер, но постеснялся.
– Верно говоришь, пан Зджислав! У грозинчан совсем ума нет. Да и не было никогда… Разве ж для того наши деды и прадеды головы сложили, чтоб нынче опять все вспять повернуть? Ведь чародей вольный хуже бешеной собаки! Куда как хуже! Собака двоих, троих, ну десяток покусает и сдохнет. А сколько безумец, волшебству обученный, на тот свет спровадить единым махом может?
– Так-то оно так, да только многим нашим реестровым чародеям служба не то чтобы в тягость, а словно в обиду, в унижение пришлась. Еще раз повторю, вы у себя в Малых Прилужанах того не замечаете. Вы сражаться привыкли. Ваши реестровые волшебники зейцльбержцев ненавидят так же сильно, как и воины. Потому что видят зверства, ныне творимые, и помнят издевательства прошлые. Здесь же, в стольном Выгове, нравы не те. Ох, не те! Местные маги хоть и на коронной службе, а вольнодумствуют, речи крамольные ведут о свободе слова. Против церкви злоумышляют. Слишком много-де власти священнослужители взяли! Королевские, мол, придворные – все мздоимцы, как на подбор. По стране шагу не ступнуть, чтоб не пришлось мошной потрясти. То ли дело, мол, у соседей, в Грозинецком княжестве. Зьмитрок и законы справедливые установил, и колдовать дозволяет всем без разбору, и в церкви они, дескать, не так служат, и при дворе у него честь и славу воинскую ценят выше достатка и богатства…
– Так брехня же это! Как есть брехня!!! – возмутился польный гетман. – Знаю я тех грозинчан – честью от их двора и не пахнет! Младшие князья старшим задницы лижут! А вера их и вовсе поганская!
– Ну, вера, положим, лишь немногим от нашей отличается… – задумчиво проговорил пан Зджислав. – У нас при наречении детей в воду окунают, а у них лишь брызгают…
– О! Я гляжу, ясновельможный, ты и сам в столице потерся – вольнодумцем стал! – Пан Чеслав вскочил на ноги, потянулся за шапкой.
Подскарбий, склонив голову к плечу, насмешливо наблюдал за ним.
– Ну-ну, давай… Горячий какой! Как сабелькой меня еще не рубанул.
– А надо будет, так и!..
– А ты дослушай до конца, а потом решай – надо или не надо.
– Как же тебя слушать, когда ты веру нашу святую порочишь? Ишь чего удумал, с Грозинецким каноном равняться!
– Ничего я не порочу, – устало вздохнул Зджислав. – Ничего и никого. Ежели, не приведи Господь, кочевники полезут с юга, из-за Стрыпы, сам поймешь, что наши веры с грозинчанами… да скажу прямо, и северян – Руттердаха с Зейцльбергом – едва ль не братские. Да только, когда внешнего врага нет, почему-то мы друг дружке рвать горла начинаем. Отчего так? Натура, что ли, такая человеческая дурацкая? Не можем без грызни. А в том, что в вере я крепок, я перед лицом Господа нашего, Пресветлого и Всемогущего, присягнуть могу.
Подскарбий резво, будто и не оброс жирком к концу пятого десятка, соскочил с сундука, привычно развернулся лицом к храму Святого Анджига Страстоприимца – прожив больше чем полжизни в столице, он делал это безошибочно.
– Присягаю тебе, Господи, вера моя крепка и незыблема, как у мучеников седой древности, что с улыбкой на смерть ради тебя шли!
Правая ладонь Зджислава легла на сердце, потом на усы и на чело – освященное вековой церковной традицией знамение. Согласно канону вероисповедания Великих и Малых Прилужан, Морян и части Заречья этот жест обозначал: из сердца – в уста, из уст – в разум.
Польный гетман невольно повторил жест товарища. Поклонился:
– Прости. Прости, пан Зджислав, что усомнился в тебе. Сам же виновен – ошеломил рассказами о смутьянах и предателях.
– Ладно, ладно, – отмахнулся подскарбий. – Я тебе еще всего не рассказал. Присаживайся, пан Чеслав. В ногах правды нет.
– А где она есть? – вздохнул гетман, возвращаясь на банкетку.
– Где-то ж да есть! – усмехнулся одними губами придворный. – Думаю, она там, где мы сами ей дом построим. Никто за нас нашего дела не сделает.
– Правильно говоришь, пан Зджислав. Согласен с тобой. Сказывай дальше. Все как есть, без утайки.
– А сказывать не так и много осталось. Есть у меня опасение великое, что по смерти Витенежа, государя нашего, великая смута на Сейме учинена может быть. Выговчане да жители близлежащих воеводств – Тесовского да Скочинского – всё сделают, костьми лягут, чтоб не допустить князя Януша к короне.