– Данилыч… – Голос Петра слаб и невыразителен. – Данилыч, ты слышишь?
– Слышу, государь. Я рядом.
– Испить бы чего… Сушит…
– Вот… морс. Вкусный. Государыня сама готовила… Может, лекаря кликнуть? Они тут все… – Меншиков кивком головы указывает на входную дверь. – И почти весь двор.
– Воронье… воронье! Уже слетелись… Поживу чуют… Но мы еще поборемся. Поборемся! Верно, Данилыч?
– Мин херц, кто бы сомневался?
– Сон мне все время снится… Страшный сон… – Петр судорожно сглатывает. – Помнишь парсуну, которую малевал Кнеллер… ту, что я оставил масонам?
– Помню, государь, как не помнить, – отвечает Меншиков, но в его голосе не чувствуется уверенности.
– Надо ее вернуть… Обязательно! Если потребуют – дай им денег. Сколько попросят. Дай! Но парсуна должна быть в России. Я хочу ее видеть.
– Распоряжусь… завтра, мин херц, с утра пораньше. На дворе уже ночь.
– Сегодня! Немедленно! Пошли надежного, исполнительного человека. И Лакосту[3]. У него среди масонов много единоверцев… они должны бы поспособствовать.
Недоумевающий Меншиков согласно кивает, вслушиваясь в тихий голос Петра Алексеевича. Он пребывает в тихом отчаянии.
Удалой и разухабистый денщик Алексашка, в юности промышлявший в Москве пирогами, давно остался в прошлом. Возле ложа тяжело больного самодержца российского сидит светлейший Святого Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский; в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Аринибургский и Батуринский, его императорского величества всероссийского над войсками командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного орлов и св. Александра Невского кавалер Александр Данилович Меншиков.
В течение сорока лет Александр Данилович был преданным сподвижником и другом своего государя. Из докладов лекарей он знает, что дела Петра Алексеевича очень плохи, и хитрый изворотливый ум светлейшего князя уже составляет планы на будущее, если… тьху, тьху!… государь почиет в бозе.
В этих выкладках нет места капризу больного Петра – никчемная парсуна, что хранится в Амстердаме… дай Бог памяти, какая именно, вещие сны, масоны… бред! Сейчас не до этого. Но Меншиков всегда отличался исполнительностью. Он встает и быстрым шагом покидает опочивальню государя. Его место тут же занимает один из лекарей-иностранцев.
Обессиленный разговором царь отворачивается от чадящих свечей и забывается тяжелым сном, полным кровавых кошмаров, которым несть числа. Но главное место в видениях занимает портрет, который он, согласно уставу масонов, обязан был оставить масонской ложе как залог своей души.
Ему видится, будто он раздвоился, вылетел из тела бесплотной тенью и парит под потолком над ложем. Через разрисованные морозными узорами окно, словно и нет преграды в виде толстого венецианского стекла, в опочивальню проникают скользкие омерзительные щупальца и присасываются к его груди. В отчаянии он птицей бросается вниз, чтобы оборвать их, но его бесплотный образ не имеет ни силы, ни веса.
Тогда он обращает взор на неведомую тварь за окном, высасывающую его жизненные силы. И с ужасом видит ту самую парсуну, которую нарисовал придворный художник Вильгельма Оранского, талантливый Готфрид Кнеллер. Юное лицо Петра искажено мукой и деформировано; плавящиеся от незримого огня краски парсуны плывут вниз, образуя наросты, формирующие длинные пустотелые щупальца, по которым толчками, соответствующими сердечному ритму, откачивается ихор[4].
Стараясь вырваться из объятий кошмара, Петр конвульсивно подергивает руками и пытается кричать. Но его голос настолько тих и слаб, что дремлющий лекарь-иностранец не слышит и не приходит ему на помощь.
И самодержец российский снова проваливается в пучину мерзких и невероятно живых сновидений…
28 января 1725 года, в начале шестого утра, государя российского Петра I Великого не стало. Почерневший от горя Меншиков выходит на улицу и подставляет заплаканное лицо ледяной пороше.
Миновав кордоны из солдат Преображенского полка, во двор въезжает фельдъегерская кибитка, запряженная взмыленными лошадьми. Из нее вываливается изрядно замерзший генерал-прокурор Сената граф Павел Иванович Ягужинский.
Увидев Меншикова, он кисло морщится, но тут же, оставив свои мысли при себе, едва не бегом направляется к светлейшему князю.
– Не отдали… сволочи, – хрипит он простуженным голосом после короткого кивка головой, что должно изображать уважительный поклон; красное от мороза лицо Ягужинского выражает полное отчаяние. – Не уговорил. Ни на какие деньги не соглашаются… Даже слушать не захотели. И шут Лакоста не помог. В ногах у главного раввина валялся, слезно просил… выгнали вон.
Меншиков недолюбливает Ягужинкого, и генерал-прокурор отвечает ему той же монетой. Поэтому Александр Данилович и послал его в Нидерланды, как простого фельдъегеря, со срочным поручением государя, присовокупив, что Петр Алексеевич очень надеется на дипломатические таланты графа. Тяжелый зимний путь по бездорожью и крепкого юношу собьет с ног, а что тогда говорить о Павле Ивановиче, которому за сорок.
– Что не отдали? Кто не отдал? Ты о чем? – недоуменно вопрошает Меншиков.
– Я о парсуне. На которой изображен государь.
– Поздно… – Меншиков, чувствуя слабость в ногах, садится на крыльцо. – Ты опоздал… Все мы опоздали! Парсуна уже не нужна. Петр Алексеевич ушел от нас… Нету его, понимаешь, нету!!!
Он закрывает лицо руками, и его большое тело начинают сотрясаться от рыданий. Сильный порыв ветра взвихривает снежную пыль, залетает в печные трубы, и над царским дворцом слышится жалобный вой вперемешку с разбойничьим свистом.
2007 год, начало февраля, Центральные Альпы, Австрия. Высокий худой человек в черном одеянии, похожем на сутану, шаркая ногами, неторопливо идет по длинному сводчатому коридору. В руках у него неярко светится странной формы фонарь, похожий на керосиновую лампу, но с одним отличием – место фитиля занимает толстая восковая свеча. Ее неверный, колеблющийся свет выхватывает из кромешной тьмы замшелые стены, сложенные из нетесаных каменных глыб, и отбрасывает на потолок ломанную человеческую тень, изуродованную сводчатым перекрытием.
Коридор находится в старинном замке, в подземелье, и видимо когда-то служил родовой усыпальницей средневековых сеньоров, его бывших владельцев, – в стенах, через равные промежутки, виднеются ниши, забранные коваными решетками, а в них белеют человеческие кости и черепа.
Наконец человек в черном оказывается в тупике перед массивной дубовой дверью, окованной металлическими полосами. Полосы, прикрепленные к толстым доскам большими выпуклыми заклепками, образуют посреди двери рисунок, в котором легко угадывается циркуль и молоток. Над рисунком вырезанная в дереве надпись «In Deo fiducia vinces»[5].
Дверь заперта на внутренний замок. Покопавшись в своих одеждах, черноризец достает длинный ключ со сложными фигурными бородками, вставляет в замочную скважину и три раза поворачивает его против часовой стрелки, а затем два раза – в обратную сторону.
Судя по тому, как легко он это проделал, замок хорошо смазан, что предполагает частые посещения этого неуютного и даже зловещего коридора. Впрочем, об этом свидетельствует и дорожка следов, ясно различимая на пыльном полу, представляющем собой плоские плиты самых разных форм и размеров.
3
Лакоста – Ян д`Акоста, еврей-маран, бежавший от преследования португальской инквизиции, придворный шут Петра I; наряду с шутом Балакиревым занимал при дворе видное место.