— А теперь представь, как всё это переносит Тея, — давит на сына психологически, принуждая его чувствовать то, что он и без того ощущает. Да, ему стыдно за свои мысли, но он не может оставить их. Никак.
— Если тебе, как стороннему наблюдателю, неприятно, — женщина сжимает полотенце. — Думаешь, она не видит всё это? Не замечает внимания? Не слышит шепот за спиной? Знаешь, как я считаю? — ерзает, поворачиваясь телом к сыну. — Она чертовски сильная, потому что она смогла наплевать. Но не думаю, что ей настолько легко, как кажется со стороны, поэтому… — ей горько осознавать, что её сын так низко мыслит. — Прекрати хотя бы так отзываться о ней. Это… — дергает головой, словно пытаясь откинуть неприязнь. — Нехорошо, — мягко выражается, чтобы не обидеть Дилана. — Я полагала, что тебе-то…
Парень выше поднимает голову, хмуро уставившись на мать, которая набирает больше воздуха, продолжив после мгновения смятения:
— Тебе-то уж точно нет дела до мнения других. И до внешности. Тебе, — повторяет уточнение и поднимается с кровати, желая направиться к двери, но приходится притормозить, ведь Дилан знает, на какие участки давить, чтобы добиться правды:
— Почему ты взяла её?
Роббин замирает у порога, сжав пальцами полотенце, и мельком поглядывает на него, понимая, что её ладони становятся влажными за те минуты, которые она проводит здесь. Женщина знает, ей стоит что-то ответить, но она не знает, что именно, поэтому оборачивается, высказав первое, что приходит на ум:
— Она, как я, — и думай теперь, как хочешь, понимай, как хочешь. Дилан щурится, не успевая вновь открыть рот, ведь, к черту, не понимает, совершенно. Роббин сбивает его попытку засыпать её вопросами, ведь под их тяжестью она точно сломается:
— Через пятнадцать минут спускайся, — выдыхает, напряженно сжав пальцами ручку двери. — Будем ужинать, — и покидает комнату, закрыв её. Закрыв. Она не закрывает двери. Она оставляет их открытыми, постоянно. Ещё один нюанс, дающий понять, что женщина хочет убежать от разговора. И Дилан не спешит вдогонку. Оставляет её, устало рухнув спиной на кровать. Смотрит в потолок, пытаясь переварить и проанализировать весь разговор и полученную информацию. Понимает одно — ему придется найти общий язык с Теей, ибо почему-то Роббин очень заботится об этом, хотя обычно она просит парня особо не лезть в лечение детей и не пытаться контактировать с ними. В этом не было необходимости, никогда.
Но сейчас явно иной случай. Совершенно иной.
***
В комнате темно. Не включаю свет. Осенью вечер приходит раньше, чем летом, помещение уже потухает в легком полумраке, а за окном загораются ночные фонари. Сижу на кровати, согнув колени, и вывожу круги на листах испачканного блокнота, который весь изрисован. Мне его выдали много лет назад. И до сих пор пытаюсь найти в нем хотя бы кусочек неисписанной бумаги, чтобы что-то нарисовать. Листаю. Он местами оборван. Помню, его много раз поджигали, заливали чаем, водой, бросали в озеро. Зато карандаш смывался, и после сушки я могла вновь рисовать. Конечно, листы подпортились, но всяко лучше, чем ничего. Может, вновь замочить его?
— Ты посмотри на неё.
Осекаюсь. Поднимаю взгляд, но не нахожу источник звука. Это означает одно — в моей голове. Этот голос звучит внутри сознания, и я…
— Да по ней дурка плачет.
Моргаю, еле удерживая карандаш в трясущейся руке.
— Вшивая псина.
Учащенное дыхание изводит сердце, биение которого выходит из-под контроля.
— Пей же. Тебе же хочется пить?!
Активно дышу, давясь кислородом, которого внезапно становится недостаточно, чтобы я могла восстановить свои внутренние функции и привести себя в норму.
— Почему ты не пьешь, сука.
Шире раскрываю рот, роняя из ладони пишущий предмет, и пальцами касаюсь шеи, еле сохраняя сутулую осанку. Горблюсь, щекой касаясь коленей. Сжимаю мокрые веки, корчась от больных ударов в груди. Каждый… Каждый отдается с особой силой.
— Гав-гав, пей!
— Можно войти?
Резко поднимаю голову, напряженно и с частым дыханием обращаю на заглянувшую в комнату Роббин свое внимание, и женщина сразу же оценивает мое состояние, с тревогой переступив порог:
— Я напугала тебя, извини.
— Н-нет, — заикаюсь, начав ерзать руками по кровати, чтобы закопать в одеяле блокнот. — Вовсе нет, — зарываю его, и Роббин замечает это, но ничего не говорит, решая не затрагивать эту странность в моем поведении:
— Я приготовила ужин, — тепло улыбается, хоть и немного устало.
— Спа-асибо, — в глотке встает ком, мешающий нормально выдавливать слова, поэтому говорю необычно, растягивая гласные. Ожидаю, что на этом Роббин закончит и выйдет, и я смогу немного перевести дух, отогнав легкое помутнение рассудка, но женщина неуверенно проходит дальше, к моей кровати, заставив меня заерзать, чтобы отсесть дальше от края, на который она присаживается, выдохнув:
— Ты же знаешь, что мне нужно вести журнал твоего питания? — не думала, что она поднимет эту тему. Я не знаю всех тонкостей своей программы, но догадывалась, что она не исключает наблюдения за моим весом. Это одна из основных проблем на данном этапе моей реабилитации.
— Взвешивать тебя будем каждое воскресенье, — мне приятно, что Роббин не утаивает этого. — Ты ведь понимаешь, что если не будет улучшений, то нам придется вернуть тебя обратно?
Опускаю взгляд. Пальцами дергаю ткань своего свитера, откашливаясь, ведь чувствую першение в горле, когда речь заходит о возвращении. Я рассчитывала… Рассчитывала, что в этом не будет нужды, но не по причине моего выздоровления. Никак нет.
— Ты ведь хочешь… — она задает неуверенно. — Поправиться, верно? — обращает на меня взгляд, всё так же улыбается, но уже не так тепло, скорее, обеспокоенно, ведь я не даю ей молниеносного ответа. Продолжаю смотреть на свои потеющие ладони, сжимая и разжимая тонкие пальцы. Роббин тихо набирает воздуха, шире улыбаясь, но теперь я слышу нотку понимания в её голосе:
— Тебе не стоит закрываться от меня. Я хочу лишь быть полезной тебе, понимаешь? — пытается убедить меня, но я не сомневаюсь в её благих намерениях, просто… Я не хочу говорить об этом.
— Мой сын… — почему она говорит о нем? Хмурю брови, но данная реакция остается незаметной для женщины, которая погружается в свои мысли, продолжая, слегка озадаченно, ведь не знает, как правильно подобрать слова:
— Своенравный и своеобразный человек, как ты уже могла заметить, — смеется. — Но он не так плох, как кажется, — вновь смотрит на меня, а я отвожу взгляд в сторону, испытывая потребность в том, чтобы обнять себя. Поэтому сжимаю свое больное плечо. Роббин не пытается докопаться, она лишь спокойно объясняет:
— Для удачной реабилитации нужно и твое желание.
Моргаю. Смотрю в стену. Напряжение в висках вызывает сильнейшую головную боль, а в груди что-то обрывается.
Мое желание.
Роббин касается ладонью моего плеча, невесомо, но я только сильнее закрываюсь, зарываясь внутрь себя.
Может, это не та цель, которую я преследую. Если честно, вообще не понимаю, почему все так озабочены моим состоянием. Я не считаю, что больна. Я не больна вовсе.
Смотрю на тарелку еды перед собой. На кухне ощущается необычное напряжение. Оно не выражается в злости или в иных проявлениях негатива, но я чувствую, как каждый из присутствующих чем-то загружен. В моральном плане. Роббин кушает, но не с большим аппетитом, чем Дилан, сидящий рядом с ней напротив меня. Он накручивает спагетти себе на вилку, задумчиво наблюдая за тем, как они медленно спадают с кухонного прибора обратно в тарелку. Изучаю еду. Каждую деталь. Сглатываю.
Я не больна. Я не чувствую себя таковой.
Вожусь вилкой с салатом, подняв взгляд на людей, что сидят напротив. Роббин смотрит в свой телефон, кажется, получая оповещение с работы, оттого её лицо хмурится, а Дилан…
Я резко опускаю глаза, когда случайно встречаюсь с ним зрительно.
Вновь смотрю на еду, прокалывая вилкой огурчик. И медленно тяну его в рот, ощущая рвотный позыв. Комок, что встревает поперек глотки.
Мне не нужна помощь. Почему все вокруг считают иначе? Я искренне не понимаю этого.