— Моя мать не устает верещать о том, что я мог бы стать вторым Айвазовским, — я уже забываю о присутствии Дилана, поэтому вздрагиваю плечами, когда он заговаривает, подходя ближе к столу. — Но, как оказалось, я в большей степени идиот, чем художник.
Оглядываюсь, с хмурым удивлением уставившись на парня, и мой голос звучит с настоящим поражением:
— Твои работы?
Он отвечает непринужденным кивком головы, пальцами дернув кисточки в банке, отчего те бьются со звоном о края прозрачной банки, а я не могу усмирить неверие. Неужели, правда его?
Вновь смотрю на картину перед собой:
— А почему ты рисовал только морские пейзажи?
— Это океан, — поправляет меня, сунув ладони в карманы джинсов, и встает рядом, с хмурым видом изучив холст. — На что у нас тут ещё смотреть? Мне он нравится. В нем есть что-то привлекательное.
Почему-то не сдерживаю нервный смешок, проронив:
— А я боюсь… — но вовремя затыкаюсь, краем глаз стрельнув на Дилана, у которого явно всё прекрасно со слухом, поэтому он улавливает мой шепот:
— Что?
Качаю головой, решая как можно быстрее перевести тему:
— Очень красиво, — не лгу. Говорю правду, и это непривычно. Я часто вру людям. А учитывая тот факт, что я мало разговариваю, можно сделать вывод: ложь — единственное, что пропускаю вслух.
— Такое себе, — О’Брайен наклоняет голову подобно мне, когда изучает незаконченные маски. — Искусство — не мое.
— Все гении так говорят, — замечаю данную странность, и тем самым заставляю парня улыбнуться, но на выдохе, будто он выпускает сдержанный смешок.
— Что ж, — вынимает одну ладонь, звонко играя со связкой ключей. — Ещё один факт обо мне, — бросает на меня взгляд. — Я девятилетний гений.
Резко поворачиваю голову, опустив руки вдоль тела, и с ноткой возмущения произношу:
— Ты так рисовал в девять? — нет, правда, я даже приоткрываю рот, хмуро уставившись на парня, брови которого изгибаются, но усмешка не пропадает с губ:
— Нет, эту в семь, — указывает на картину, которая стоит у наших ног, где океан изображен спокойным. — Эту в девять начал, — вновь смотрит на холст, что расположен на мольберте. — Просто с девяти лет не притрагивался к краскам, — ставит руки на талию, оценивающим взглядом исследуя нарисованное. Я продолжаю возмущенно смотреть на него, задаваясь мучительным для себя вопросом:
— На что тебе такой талант? — произношу с ноткой обиды, ведь этот тип и его навык — проявление жизненной несправедливости. Дилан улыбается:
— Звучало, конечно, унизительно, но я польщен, — начинает разминать левое запястье, я слышу, как оно хрустит. — Говорят, нужно набивать руку, постоянно тренировать её, чтобы не потерять способность. Думаю, я так уже не смогу.
— Ты левша? — мне вовсе не интересно, но любопытно.
Дилан опускает взгляд на руку, которую разминает:
— Я и левша, и правша, но рисовал — левой, пишу — правой, — смотрит на меня, а я дергаю головой, всё еще проявляя на лице легкое смятение:
— Удивительно, — складываю руки на груди, снова обратив свое внимание на картину. Краем глаз вижу — он вновь усмехается, но сдержанно. И ловлю себя на мысли, что ему больше идет такая улыбка. Она кажется более естественной, чем та, которую он обычно натягивает на лицо. Недолго находимся в молчании. Дилан вынимает телефон, проверив время, и вздыхает, сунув его обратно:
— Это всё твоё, так что…
— Всё? — перебиваю, вновь повернув голову, чтобы прямо смотреть на парня. Тот пожимает плечами:
— Мне это не потребуется, — окидывает взглядом помещение строения. — Так что, всё твое.
— Мне не нравится неопределенность, — сжимаю пальцами край ткани свитера, начав нервно бегать взглядом под ногами, ведь проявляю одну из своих сторон — одну из тех, которая раздражает людей.
— Что? — Дилан поворачивается ко мне, сощурившись.
— Всё — это неопределенное понятие, — думаю, как бы я не старалась, у меня не выйдет скрыть от чужих глаз необычное проявление судороги, которой сейчас охвачено мое тело, ведь я нервничаю, напряженно тараторя. — Ты должен конкретизировать.
О’Брайен сощурено косится на меня, недолго пребывая в молчании, и пускает смешок, дернув связкой ключей:
— Мы с тобой даже не друзья, а я уже что-то должен, — не скажу, что он произносит это с недовольством, скорее, относится к этой ситуации с интересом. — Неплохо.
Но я не пытаюсь притормозить свой мыслительный процесс. Указываю пальцем на стол:
— Краски? — Дилан успевает лишь кивнуть, он открывает рот, чтобы встрять, но не позволяю. — Кисточки? — он вновь кивает, а я с большим волнением тараторю, перечисляя все предметы, которые бросаются в глаза. — И листы? — подхожу к столу, пальцем ткнув в альбом. Дилан складывает руки на груди, кивая.
— И мольберт? — не могу остановиться. — И холсты? И баночки? И палитра? И…
— Тея, — Дилан касается пальцами лба, прикрыв веки, и немного замучено вздыхает, качнув головой. — Всё, — повторяет сдержанным тоном. Я нервно дергаю заусенцы на пальцах, начав переменяться с ноги на ногу, пока вновь верчу головой, находя новые предметы для перечисления:
— И стул? — указываю на него, не обратив внимания на то, с каким хмурым интересом парень наблюдает за мной, будто изучая, думаю, это нормально. Он не понимает моего поведения.
— И диван? И стол? И… — замолкаю, когда Дилан начинает громко звенеть ключами. Обращаю на него внимание. Парень вытаскивает из связки небольшой ключ, протянув его мне:
— Он от сарая, — объясняет. — Я достаточно конкретизирую?
Из-за усилившегося стресса не замечаю, как ускоряется сердцебиение. Часто мне не под силу объяснить собственное поведение, мне говорят, что… Что это просто мои особенности. Не могу никак прокомментировать, но мне стоит успокоиться. Хотя бы унять мысли, иначе голова может разболеться и кровь из носа пойдет от давления. Этого мне не нужно.
Моргаю, короткими шагами приблизившись к парню, и осторожно забираю ключ, начав изучать его:
— Вполне, — с придыханием произношу, отступая назад, чтобы вернуться на безопасное расстояние. Кручу, верчу пальцами ключ, уверена, со странным интересом рассматривая его, оттого Дилан вновь замолкает, недолго наблюдая за мной:
— Теперь твоя очередь, — заговаривает, вновь проверив время в телефоне.
— Что? — поднимаю голову.
— Один факт о тебе, — а, он об этом. — Я вот рисовал когда-то, — ставит руки на талию, ожидая моего ответа, и я… Я думаю, я… Странная, потому что сама имею возможность проследить за своим мышлением. И я точно странная. Очень. Неудивительно.
— Я рисую, — говорю шепотом. Дилан хмурится:
— Нет, это должно быть что-то, чего я не знаю.
— Я люблю рисовать, — повторяю одну мысль, пристально смотря на парня, и мне нравится, что он умеет распознать момент, когда стоит отступить, оставив свои расспросы:
— Ладно, — Дилан опускает руки, направившись к двери. — Рисовать, так рисовать, — окидывает меня взглядом, минуя, отчего мне становится неуютно, и я вновь обнимаю себя руками, поворачиваясь к парню всем телом, когда тот оглядывается, притормаживая на пороге:
— Я в школу, — указывает рукой на дом за своей спиной. — Смена Роббин заканчивается в семь, я прихожу в три, — оповещает. — Иногда раньше, — щурится, задумавшись. — А иногда не прихожу. Короче, звони, если опять что-то случится, — делает шаг назад, выходя на пасмурную улицу. — Например, кран сойдет с ума или…
Уголки моих губ дергаются в еле уловимой улыбке, которую я скрываю за попыткой откашляться и прикрывая кулаком рот.