Не знаю, что происходило в зале неотложенной помощи, но Рубби продержали там около часа, затем перевели в другое место, затем в еще одно, пока, наконец, не поместили в палату. Все эти часы я бродила следом, не то, чтобы не находя себе места. Скорее, внутри образовалось успокоение, ведь именно здесь девушке и нужно находиться, несмотря на все её противоречия.
Изучая сейчас её бледное лицо, с прикрытыми глазами, с губами и носом, накрытыми кислородной маской, во мне вдруг рождается уверенность — она больше не покинет эти стены. В которых так боялась оказаться заточенной. К сожалению, всё к этому и шло.
Видя медленное умирание других, я невольным образом отдаюсь унынию. Как можно не думать о смерти? Как можно игнорировать тот факт, что люди, полные стремления жить, заканчивают вот так? О какой справедливости может идти речь?
Почему Рубби лежит под капельницей, а я стою на своих двух ногах?
Как можно просто забить на мысли о неизбежности кончины? Абсурд.
Сжимаю пальцы сложенных на груди рук. Отхожу дальше от порога палаты, испытывая искреннее негодование. Никак не реагирую на вошедших к Рубби Эркиза и Роббин, хотя женщина попыталась огреть меня доброжелательной улыбкой. Вышло всё равно нервная.
Отворачиваюсь. Не хочу видеть это всё. Отхожу к противоположной стене, стукнув о её поверхность носком кед. Надо перестать размышлять о тщетности. Этот процесс вызывает ответную злость.
Не хочу принимать всё это.
Таким же образом игнорирую Дилана. Я ему не писала. Догадывалась, что он здесь, но не было желания отвлекать его от друзей. Это ведь важно. То, что имеет максимальную ценность — ребята, с которыми его связывает только прошлое. Замечательно, О’Брайен. Пропагандируешь стремление к будущему, а сам погряз в оковах воспоминаний, пытаясь выставить их за действительность.
Продолжаю пялиться в пол, нанося слабые удары ногой по стене. Дилан топчется за спиной, наверное, пытается понять, что происходит в палате.
— Давно вы здесь? — ого, он разговаривает со мной. Думала, мы продолжим вести себя отрешенно друг от друга.
Пожимаю плечами, мол, не знаю, за временем не следила. Чувствую его взгляд, сверлящий затылок, и оборачиваюсь, не прекращая скользить вниманием по блестящему белому полу:
— Поехали домой, — делаю шаг в сторону, как намек на действие. Дилан еще раз окидывает взглядом палату и направляется за мной:
— Не хочешь зайти к Брук?
— Нет, — ровным тоном отвечаю, пропитывая свое лицо безразличием. Всем видом демонстрирую незаинтересованность. Наверное, это грубо с моей стороны, но не могу перестать вести себя, как ребенок хотя бы потому, что в последнее время на меня обрушивается поток событий, нарушающий баланс в мыслях.
— Почему ты злишься? — парень идет в шаге за моей спиной, позволяя мне не лицезреть его краем глаз.
Я злюсь.
— Что я сделал кроме пребывания рядом с другом, которому нужна поддержка? — звучит сердито, но Дилан, удивительно, старается сдерживать тон голоса. Я вздыхаю, сдавшись эмоциональному истощению:
— Я просто устала.
— От чего? — вопрос с сарказмом.
— Снова чувствовать всё это и думать о том, о чем думать не стоит, — подхожу к лифту, нажав на кнопку вызова, и опираюсь плечом на стену, взглянув на парня, остановившегося напротив. Он задумчиво смотрит в пол, видимо, мои слова находят отклик и в его сознании. Актуальные проблемы, так?
— Мне надоело контролировать и фильтровать мысли, — признаюсь. — Я будто не являюсь собой, а пытаюсь выставить себя кем-то другим в своих же глазах, — переминаюсь с ноги на ногу от волнения, ведь не думала, что позволю себе раскрыть свою тайну перед тем, кто обязан считать, что я иду на поправку. –Мне… не нравится быть позитивной дурой. Я не верю себе. Каждый раз реальность убеждает меня в обратном. Быть может, я больше не стремлюсь к самоубийству, но я по-прежнему не прониклась смыслом мироздания.
***
Хуже.
Одно единственное определение каждодневному анализу обстановки. Возможно, я предаю значения многим неважным вещам, но почему-то в моей груди таится ожидание чего-то неприятного. Обусловлено ли это чувство тем, что я не справляюсь с набором веса, или тем, что Дилан начинает вести себя слегка неадекватно из-за ломки, или тем, что даже Роббин как-то поникла в последние дни, а Эркиз вообще ушел с головой в работу, дабы лишний раз не размышлять о Рубби, — не могу с точностью определить причину. Наверное, это совокупность.
Брук выписали. Я не навещала её. По словам О’Брайена, знаю, что девушка сейчас живет в пляжном домике с Норамом, избегая, видимо, встреч с родителями. Дилан часто ворчит, рассказывая о той радости, с которой миссис Реин забирала документы из школы и подписывала направление на лечение. Я не удивлена. Родители — всё те же взрослые дети, которым присущ эгоизм. Не знаю подробностей, но уверена, что Брук им просто не нужна. Как и Норам. Такое бывает. Как с питомцами. Когда я жила на улице, часто видела старых псов или котов, кошек, которые доживали свои дни на помойках. Однажды при мне такого пса привязали к столбу на обочине. Мы с Анной отпустили его, а он помчался в сторону уезжающей машины. На самом деле, зрелище трогающее до холодного пота. Котятами и щенками они всем привлекательны, а как взрослеют, всё реже вызывают умиления у хозяев, уставших водить питомцев по лечебницам и тратить на них деньги.
Также и с детьми, я полагаю. Они надоедают, когда взрослеют.
Рубби я навещала. Не каждый день, а только после занятий с Мэгги. Выходить лишний раз за пределы дома желание отпало. Из-за необъяснимой тревожности.
Думаю, дочь Эркиза больше не покинет больницу. Она даже подняться самостоятельно не способна.
Практически каждый день О’Брайен срывает голос. Он может прикрикнуть, в частности, на Роббин. Они оба вспыхивают на ровном месте, сразу видно — родственники. Ругаются до бледноты, а под вечер ведут беседы с таким выражением на лицах, словно ничего и не было. Иногда я забываю об их особенных отношениях.
Эркиза Дилан не замечает. На том спасибо. Уж лучше игнорирование, нежели попытки его убить. Я правда страшусь того, что парень в один прекрасный день сорвется и сломает что-нибудь мужчине. Дилан сейчас не стабилен. По опыту могу судить, но, кажется, он пытается снизить потребление. Молодец, только с моей поддержкой ему было бы проще, но он мне не признался, он же у нас вполне самодостаточный мужик (баран).
Как-то на днях я приняла решение зайти к Роббин и обсудить с ней состояние парня, рассказать о том, что знаю, чтобы мы вместе могли контролировать его выходы и правильно оценивать, но в тот вечер, когда я заглянула в спальню взрослых, обнаружила мисс О’Брайен, сидящую спиной ко мне на краю кровати. Она сутулилась, локтями упираясь в колени, голову опустила и одной ладонью поддерживала её, пока пальцами второй вертела что-то возле лица. Она явно чем-то удручена.
И я ушла, не желая негативно влиять на неё своими наблюдениями.
Вся атмосфера нагнетает. Но атмосфера эта в рамках моего восприятия окружающего мира. Не знаю, как себя чувствуют остальные, и не буду навязывать свои необоснованные страхи. Мое подсознание будто ждет чего-то. Нехорошего.
Приоткрываю веки, уставившись в зашторенное окно, за которым ярко слепит свет от фонарного столба. Сна не в одном глазу. Сердце панически колотится. Но ведь ничего не происходит. Что вызывает волнение?
Приседаю, окинув взглядом погрязшую во мраке комнату. Конечно, в итоге я вернулась спать с О’Брайеном. Беспокойство приобретает особую силу, когда я нахожусь наедине с собой.
Роюсь ладонью под подушкой, находя телефон. Свечение экрана выжигает глаза. С прищуром нахожу показатель времени, слегка оторопев: уже половина второго ночи, я намеренно зафиксировала, когда Дилан вышел из комнаты, и, выходит, прошло уже больше часа. Поднимаю взгляд на приоткрытую дверь и, не мешкая, слезаю с кровати, зная, что всё равно никого нет дома, кто мог бы улучить парня в странном поведении.