Дрожу. Смотрю на женщину, никак не способная держать слезы. Рвано дышу, постоянно роняя тихий писк вместо рыдания, что встревает в глотке.
— Я не хочу умирать, — шепчу, сильно стиснув пальцы в кулаки. — Я просто устала всё это чувствовать.
***
Мягко давит за дверцу шкафчика, прикрывая до тихого щелчка. У него нет сил на резкое и грубое взаимодействие с окружающим миром, а потому он ведет себя гораздо тише, чем обычно. Даже ребята из команды не лезут к нему с издевками, как бывает обычно.
Дэниел Браун равнодушно смотрит на оставленные кем-то царапины. Прошлый хозяин шкафчика излишне «увлекался» резьбой, судя по всему. Проводит по следам пальцами, невольно перед глазами сменяется картинка, как-то спокойно демонстрируя вместо дверцы гладкую женскую руку с ножевыми ранениями, по которой он медленно скользит пальцами, нащупывая каждый порез.
Моргает, добравшись до замка. Отдергивает руку, подтянув ремни рюкзака на плечах.
Когда-то его мать настолько впала в депрессию из-за отца, что единственным выходом для неё стал суицид. А теперь она распивает алкоголь с ним на пару. Дэниелу кажется, что это такой эффект зависимости и привычки. Что-то в голове его матери надломилось, видоизменилось. После освобождения от тирании мужа, её состояние только ухудшалось, и она сама приложилась к бутылке. А теперь и вернула отца. Он не мог знать, куда они перебрались. Дэн уверен — мать сама вышла с ним на контакт. Ему пока сложно понять, что именно движет этой женщиной, но в одном он убежден — синдром жертвы реален. И пускай мужчина больше не выступает в роли насильника, его прошлые деяние сказались на её психике.
Матери нужен другой мужчина. Но она вернулась к идеальному собутыльнику.
Жаль. Дэниел ведь так старался её поддерживать. А в итоге все люди, будь то взрослый или ребенок, — все они личности неустойчивые ини хрена не самодостаточные. Только умеющие лицемерить и толкать всем «истину жизни», пока сами нарушат нормы и запивают «грусть» алкоголем.
Дэниел уже давно разочаровался в понятии «взрослый человек». По его мнению, дети и то проницательнее.
Переводит задумчивый взгляд на шкафчик рядом. О’Брайен еще не приходил? Хотя… какое это имеет значение?
Оборачивается, вяло теряясь в толпе школьников. Особо не смотрит по сторонам, но внимание привлекает сконцентрированный в одном месте шум. Парень исподлобья зыркает на сменяющих друг друга ребят, которые на пару минут задерживаются возле одного из шкафчиков, что-то громко обсуждают, при этом обмениваясь друг с другом взглядами, и продолжают идти с выражением потрясения на лицах. Дэн притормаживает, сощурившись, пытается разглядеть что-нибудь за спинами людей. И впервые за сутки его лицо выражает что-то кроме эмоциональной пустоты.
Шкафчик, в щелках его дверцы красуются бутоны цветов, железная поверхность покрыта разноцветными стикерами с надписями, которые ему не разглядеть с такого расстояния. Но разум без труда начинает осознавать.
Шкафчик принадлежит Брук. Шкафчик украшен цветами и записками, а на нем лежат её помпоны группы поддержки. Самой девушки рядом нет.
Дэниел продолжает стоять на месте, не реагируя на ворчливых ребят, минующих его в качестве преграды на пути. В мыслях тишина.
Брук Реин больше нет?
***
За окном льет дождь. Хотелось бы увидеть мягкий снег, прочувствовать пушистую зиму, наполненную душистым морозом, а вместо неё мы имеем мерзкую, склизкую субстанцию, напоминающую смесь ранней весны и поздней осени. Конечно, такая погода удручает. Воздействует неблагоприятно на угнетенное сознание. Я стараюсь не смотреть в окно. Сижу на краю кровати в палате Рубби. Насильно увлекаю себя рисованием. Мэгги готовит, мне повезло. Считает, я — натура творческая. И могу отдаться рисованию, превратив самовыражение в медитацию. Сколько себя помню, творчество и правда помогало мне сохранить отрешенность от мира и проблем. Надеюсь, и сейчас оно поможет мне сохранить силы.
Рубби не встает. Дело не только в физическом истощении. Она отказывается есть, пить, не разговаривает ни с врачами, ни с медсестрами, ни с отцом. И редко открывает рот в моем присутствии, но я продолжаю приходить и сидеть с ней. Потому что обещала, что пройду всё это вместе с ней. Хотя и не произносила это обещание вслух. Но, полагаю, она всё понимает.
Рубби постоянно смотрит в окно, какая бы за ним ни была погода. Как ни зайду, её голова повернута в одну сторону, взгляд бесцельно сосредоточен на открывающемся виде. Думаю, с её ракурса можно рассмотреть только верхушки деревьев и небо. Которое постоянно серое и печальное.
Мне тяжело находиться рядом с человеком, медленно увядающим.
Но, выходит, только пребывая среди подобных я понимаю, как на самом деле выглядит смерть.
Каково её истинное лицо.
— Я так этого боялась.
Не сразу признаю голос девушки. Хриплый, безэмоциональный. Она тихо дышит. В глотке, наверное, пересохло, но она сама не принимает решения испить воды. Её приходится заставлять.
Перевожу взгляд с альбома на какое-то сухое лицо Рубби. Огромные глаза, которые раньше завораживали меня, теперь пугают. Взгляд потухший. Смотрю на профиль девушки, невольно принимая решение запечатлеть её вид на бумаге.
— И всё-таки меня здесь заперли, — Рубби выдыхает, медленно моргая, и переводит на меня взгляд, не шевеля головой:
— Иронично, да? — её сухие серого оттенка губы растягиваются в улыбку.
И что-то в моей груди щелкает, заставив сердце сменить такт ударов.
На устах Рубби потухшая улыбка Брук.
Я провожу в больнице почти весь день. Рано встаю вместе с Роббин, еду с ней в это холодное здание даже если у меня не намечается никаких процедур или занятий. И также поздно возвращаюсь в дом Эркиза. Роббин не оставляет меня одну.
Она стала намного внимательнее следить за мной и моим поведением.
Всё из-за смерти Брук.
— Как терапия? — она не сводит взгляда с темной дороги, неуверенно держит руль. Всё в её позе, голосе кричит о несобранности. Мне жаль её. Она не заслуживает чувствовать всё это.
Я должна говорить с ней.
— Нормально, — это большее, на что способна. Роббин мягко, но наигранно улыбается, пытаясь выглядеть расслабленной, чтобы не внушать мне тревогу, от которой сама страдает вот уже несколько дней.
— Дилан с тобой не связывался? — почему-то спрашивает шепотом, словно боится спровоцировать свою психику на проявлении слабости в виде слез. Она утаивает их от меня, но вечерами я слышу, как за шумом воды в ванной звучит её тихое рыдание.
Дилана нет уже третий день. Ни звонков, ни сообщений. Мы не знаем, где он пропадает с того дня, как исчезла Реин. И Норам испарился. Последний раз я видела его в больнице. Насколько мне известно, Дилан тоже не смог связаться с ним. В итоге и сам куда-то пропал.
Качаю головой, устремив взгляд в окно. Темнота вокруг. Поздний час. А Роббин еще на работу возвращаться. Мне могли бы разрешить ночевать в больнице, но чем чаще я бываю дома, тем выше возможность пересечься с О’Брайеном. Только волнением о нем забита моя голова. Это неправильно. Так с ума сойти можно. Наверное, примерно так строится сознание Дилана, зависимого от других людей. Он только и делает, что думает о них. Мне страшно представить, какое безумство его посетило в то мгновение, когда врач сообщил установленное время смерти Реин.
Её нельзя было спасти. Это не тот случай, когда человек просто желает привлечь внимание. Брук не хотела, чтобы ей помогли. Мне казалось, я смогла прочесть её подноготную, понять психологию и характер. Девушка предстала эгоисткой, желающей быть центром для друзей, но я ошиблась. Брук была такой же, как я. Такой же, как многие дети из лечебницы. Она скрывалась за личиной Океана. А улыбка её выражала Деградацию.
— Мы… — Роббин отвлекает меня от мыслей о Реин, — мы должны быть очень терпимы, — её голос дрогнул, и я перевожу на неё обеспокоенный взгляд. — Сейчас.
Хмуро смотрю на профиль женщины, подметив, как неустойчива её мимика. Роббин пытается придерживаться маски безразличия, но её сотрясает страх.
Ей странно, потому что она знает другого Дилана больше, чем я.