Выхожу в коридор, приземлившись на скамью напротив окна, за которым волнующе бугрятся черные облака. Тучное небо. В последнее время погода совсем не радует. Хотя есть в пасмурности своя романтика. Надо искать положительное. А оно заключается в том, что я люблю дождь. Да. Люблю. Просто сейчас всё это угнетает. Но не стоит поддаваться хандре. Эта зараза выступает к роли вируса. Паразитирует и мозг, и тело, и чертову душу.
Продолжаю бесцельно пялиться в окно, прижимая к груди альбом, когда из кабинета для терапии выходит Луис. Последние занятия он выглядит подавленным, особо не разговаривает. Дети говорят, что в этот период он всегда такой. Эркиз подтвердил: у парня усиливается расстройство, голоса выходят из-под контроля, создают шум, от которого у него постоянно болит голова. Наверное, это страшно — не слышать собственных мыслей, а только чужеродные голоса.
Луис вроде идет мимо, но, заприметив меня, тормозит и присаживается рядом, правда, сутулится и смотрит в пол, принявшись ногтями дергать и без того кровавые заусенцы на больших пальцах. Я храню молчание. Его присутствие не раздражает. Буду рада, если он хочет о чем-нибудь побеседовать.
— Их так много, — шепчет, уныло опустив голову. Я наоборот встрепенулась и села прямо:
— Голосов? — изучаю профиль парня, поняв, что хотела бы изобразить внутренний мир его головы. Надо нарисовать сегодня. Только изображу его голоса, как нечто дружелюбное. Мы все по-своему одиноки. А ему повезло — у него есть друзья. Нарисую и подарю. Ему понравится.
— Они много говорят, — парень выглядит страдальчески. Обычно колкий и наглый. Мне не нравится видеть его таким.
— Ты не можешь разобрать смысл? — пытаюсь понять.
— Они все говорят о разных вещах, — фыркает, краем глаз неодобрительно зыркнув в мою сторону, будто бы я — такая дура — не знаю очевидных вещей. А затем Луис вовсе поворачивает голову, недолго примерзая вниманием к моему лицу, отчего становится неловко, но не отворачиваюсь, через силу сохранив зрительный контакт.
— Голоса обеспокоенно звучат, — молвит.
— Правда? — остаюсь беспечной, дабы не напрягать его.
— Да, — хмурится, почему-то смотря сквозь меня. — Они говорят, тебе совсем плохо.
Моргаю, в первый момент заметно опешив от такого замечания. Но давлю скромную улыбку, слегка наклонив голову к плечу, и пытаюсь смягчить голос:
— Не мне. Моему… другу, — исправляю. Ведь я в порядке. Я работаю над собой. Но, как бы ни отрицала, поведение и состояние Дилана влияет и на мои успехи в плане реабилитации. Жаль, что он пока этого не осознает. Или не может осознать. Он же не просыхает.
Взгляд Луиса окончательно каменеет, лицо прекращает выражать какие-то эмоции. Он пусто смотрит на меня, и невольно испытываю ужас от столь непроницаемого взгляда. Таким пугают, наверное, в страшных фильмах, когда в темноте, из-за угла, на тебя смотрит нечто, смотрит также, с неизвестным подтекстом.
Луис правда пугает.
А еще пугает то, что я настолько охвачена холодной тревогой, что не могу отвести взгляд.
— Лгунья, — не вижу, как его губы шевелятся, словно его голос прозвучал в моей голове. Не успеваю отреагировать и вряд ли смогла бы вообще. На выручку является Роббин, приближение которой не замечаю.
— Привет, Луис, — она тормошит его волосы пальцами, и парень моментально отмирает, вновь исказившись унынием.
— Здравствуйте, — роняет, после чего встает со скамьи и медленно плетется в сторону двери на лестницу, даже не попрощавшись. Я с прежним непониманием смотрю в его сторону, пока ладонь женщины не ложится мне на плечо:
— Поехали домой, у меня мало времени.
Встаю, следую за Роббин по коридору к лифту и невольно оглядываюсь на Луиса, замершего у двери на лестницу. Не думаю, что правильно позволять ему самостоятельно передвигаться по этажам корпуса для содержания пациентов. Не в таком состоянии. Хотя Эркиз уверен, что парень не способен причинить кому-то вреда, но кто знает, о чем с ним беседуют его голоса?
Вижу отражение лица Луиса в стеклянных вставках двери. Он себя рассматривает или…
Его взгляд не моргающий взгляд направлен в мою сторону. Отворачиваюсь, ощутив, как холодок пронизывает кожу в лопатках.
Надеюсь, ему скоро полегчает.
Встаю у дверей лифта рядом с Робин, ожидая его приезда, и вдруг мою голову посещает мысль, от которой я всячески отгораживалась последние недели. Чем чаще пребываю с пациентами, тем сильнее проникаюсь к ним каким-то непонятным трепетом. Желанием быть полезной. Желанием помочь и ослабить их страдания. Желанием разобраться, почему люди становятся такими, как Луис.
Может, мне стать врачом?
Мы возвращаемся домой на машине Эркиза. Ричард сегодня взял выходной из-за подскочившей температуры, а машина О’Брайенов исчезла вместе с Диланом пару дней назад. Надеюсь, он не водит автомобиль, будучи в нетрезвом состоянии. Хотя… о чем я?
Захожу в дом за Роббин. Женщина хочет проведать мистера Эркиза, по её словам, он не отвечает на сообщения весь день. Она высказывала мне свои тревоги насчет него, думает, это как-то связано с состоянием Рубби. Я с ней солидарна. Ричард сам не свой.
Снимаю куртку, сбросив рюкзак с плеч. Слышу, как Роббин общается с Эркизом на кухне. Отвечает он вяло. Представляю его выражение лица, полное усталости, но когда захожу на кухню, замечаю, что мужчина улыбается, сидя за столом, пока женщина хлопочет над ним, пытаясь ладонью определить температуру.
Скованно подхожу к окну, изучая цветы в горшках, а за спиной звучат голоса.
— Может, я успею что-нибудь приготовить?
— Не занимайся ерундой. Мы закажем пиццу, да?
Чувствую на себе взгляды. Не оборачиваюсь, изучая людей позади через отражение в окне, и киваю головой, молчаливо коснувшись вялого лепестка.
Они продолжают о чем-то говорить, хотя Роббин бы поторопиться в больницу. Я не прислушиваюсь, наклоняясь за лейкой, а когда выпрямляюсь, замечаю припаркованный чуть дальше от нашего участка автомобиль. Щурюсь, задумчиво наклонив голову.
Похоже… Дилан всё-таки дома.
— Ты дома? — в голосе Роббин смешаны облегчение и напряжение.
Оборачиваюсь, чуть ни выронив лейку. Без удивления смотрю на парня, который стоит на пороге кухни. Выглядит… как обычно. Нехорошо.
Внутри разрывается шар напряжения. Он дома. Облегчение теплом разливается под кожей.
— Слава Богу, — Роббин зачем-то снимает сумку с плеча, поставив её на край кухонного стола, и принимается разматывать шарф, непринужденно улыбаясь, пока я вся извожусь от того, как пристально Дилан смотрит на мать. Есть в его взгляде что-то… опять это гребаное что-то. Я не пойму. Он словно выжидающий хищник.
Невольно перескакиваю вниманием с парня на Роббин, снимающую пальто и Эркиза, оторвавшего взгляд от газеты и с таким же недоверием косящегося на сына мисс О’Брайен.
— А то мы уже начали переживать, — женщина, наверное, от нервов запамятовала, что ей надо бы скорее в больницу на смену. Она почему-то идет к холодильнику, повинуясь материнскому инстинкту, наверное:
— Что хочешь на…
Ужин. Она хотела сказать на ужин. Но не договорила, так как Дилан чуть поднимает одну из рук, демонстрируя какую-то бумагу с какими-то рисунками, больше напоминающие мне кляксы. Но, увидев их, и Эркиз, и Роббин замирают. Только вот мужчина с настороженным интересом, а женщина… в ужасе? Что с её лицом?
— Что это? — О’Брайен задает вопрос шепотом. Угрожающим. Эркиз как-то сразу подсобрался морально и даже привстал со стула, дабы быть наготове, если парень ринется разбираться с матерью лицом к лицу.
Роббин продолжает с широко распахнутыми глазами пялиться на сына, нелепо прижимая к груди помидор. Кухня всего на мгновение тонет в оглушительной тишине.
— Что это, Роббин?! — Дилан повышает голос, разворачивая бумагу, изрядно комкая пальцами, а женщина только и может проронить:
— Это… — и напугано смотрит в затылок Ричарда, который, кажется, что-то понял. Они все что-то понимают, изучая эти кляксы. Одна я жмусь в угол помещения, оставшись в неведении.
Дилан дерганно переминается с ноги на ногу, его скулы сильно выпирают, он определенно в ярости.