Времени оставалось мало, чтобы успеть побеседовать со всеми молодыми коммунистами — их в полку было более двадцати человек. Многие сидели на точках, несли дежурство. Собирать их бессмысленно — даже если разговор получится, он мало прибавит к тому, что рассказал секретарь парткома. Поэтому Николай попросил у командира полка машину и поехал в самое отдаленное подразделение.
Дорога петляла, точно заячий след. Она то полого огибала березовый колок, то круто взбиралась на взгорок, то медленно сбегала в подернутую туманом долину реки.
— Давно служите? — спросил Николай у солдата-шофера, пытаясь начать с ним разговор.
— По последнему году.
— Откуда родом?
— Из-под Свердловска.
Разговор не клеился. Солдат отвечал односложно и неохотно. В висевшем над ветровым стеклом зеркальце Николай видел сосредоточенное лицо солдата, тоскливый взгляд, устремленный на дорогу. Из-под пилотки выбивалась прядь светлых волос, солдат то и дело сердито засовывал ее обратно, но она опять падала на лоб, и в конце концов солдат перестал обращать на нее внимание.
— Нравится вам наша газета? — спросил Николай.
— Ничего, — солдат пожал плечами.
— А может, не читаете?
— Почему не читаю? Читаю. Даже выписываю.
— А что, по-вашему, в ней плохо?
— Больно уж гладко в ней все получается. А в жизни оно все гораздо сложнее. Только вот почему-то об этом не пишут. — Солдат шумно вздохнул и замолчал. И вдруг, решительно тряхнув головой, громко сказал: — Я вот, к примеру, хотел дезертировать.
Николай увидел в зеркальце его лицо. В нем было что-то вызывающее, но не нахальное: в его выражении было больше боли, чем злости. Николай догадался, что у солдата случилась какая-то беда.
Люди по-разному переживают свое горе. Одни замыкаются в нем, переносят его в одиночестве и в этом своем одиноком самоистязании могут значительно преувеличивать постигшее их несчастье. Другие, напротив, ищут случая кому-то излить свое горе. Что заставило солдата заговорить о своей беде, понять было трудно. Николай ждал, что он скажет дальше, и боялся, как бы солдат опять не ушел в себя, не замкнулся и не вернулся к тому страшному решению, о котором так неожиданно объявил и последствий которого, может быть, не сознавал. Николай почувствовал, как весь внутренне напрягся, опасаясь неосторожным словом, взглядом или движением отпугнуть солдата, заглушить возникшую в нем потребность рассказать о своей печали.
Он полез за папиросами, закурил и, торопливо глотая дым, стал ждать. И кто знает, может быть, именно это и было единственно правильным его решением, а точнее — единственно верным его поведением, потому что сейчас он ничего не решал обдуманно, а лишь подчинялся движению своей души.
Солдат начал рассказывать, торопливо и сбивчиво, видимо опасаясь, что его не дослушают:
— Когда к нам пришли служить девушки, одна мне понравилась. Наташей зовут. Фельдшером она была. Стали мы с ней дружить. По-хорошему. У нас и в мыслях ничего дурного не было… А тут разговоры пошли. Может, кто и от зависти пустил слух. Только дошел этот слух до начальства, и мне запретили с ней встречаться… Вот тогда и закипела во мне обида. А тут еще Наташу перевели в дивизион. В самый отдаленный, куда мы сейчас едем. Чтобы мы, значит, не встречались. После этого я и решил было дезертировать.
— Ну и дурак!
— Верно, товарищ старший лейтенант! Дурак и есть. Только мне тогда никто этого не сказал. Все лишь поучали на каждом шагу. Про моральный кодекс строителя коммунизма мне рассказывали. А я возьми да и бухни руководителю политзанятий: «Вы, — говорю, — только вызубрили его, а ни хрена в нем сами не смыслите». Упекли меня тогда на пять суток на губу… Совсем ожесточился я в то время. И, если бы не Наташа, удрал бы. Она отговорила. А теперь и сам понял, что дурак был. Но обиду эту подавить в себе не могу. Хочу, а не могу. — Он опять шумно вздохнул и попросил: — Товарищ старший лейтенант, разрешите закурить?
Николай протянул ему папиросы. Солдат неумело закурил и виновато сказал:
— Вообще-то я некурящий. А за компанию иногда балуюсь. Наташка узнает, будет мне нагоняй.
— Любите ее?
— Люблю, — тихо сказал солдат и покраснел.
— Счастливый! А я вот не знаю. Нравится, а вот люблю ли — не знаю.
— «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю», — пропел солдат. Он повеселел, должно быть, ему стало легко и радостно оттого, что он поделился своими горестями, и оттого, что этот незнакомый ему офицер так просто признался в своих. — Раз нравится, значит, полюбите. Мне Наташа сразу понравилась. А полюбил я ее позже, когда узнал, что она за человек. По-моему, любовь — это когда нравится плюс уважение.