– Короче, Сергей, аминазин в этом случае применяться не будет.
– Почему? – мягко спросил Ерохин, хотя в этот момент спокойствие и безразличие Захатского его бесило.
– А ты его уже сажал на аминазин – раньше.
– Когда, раньше?
– Два года тому назад. И терапевт запретил его применения в результате сильных опухолей в области ягодиц, вследствие чего температура ежедневно 39-40С, что ведет к опасным последствиям для здоровья.
– Ты откуда это взял?
– Из дела Наумова.
– Так это же было два года назад.
– И что?
Ерохин еле сдерживал эмоции.
– Ты хочешь сказать, что всю ответственность берёшь на себя? Да мало ли от чего она раньше поднималась, может он йод пил или ещё что!
– Какую ответственность?
–А такую, что он опять сбежит, как и тогда, только выговор от Голубева получишь ты.
– А что ты так переживаешь за Наумова? Ты не переживаешь за Верёвкина, который у тебя умер?
Ерохин вскочил со стула и побледнел. Верёвкин был его больной, он умер неделю назад, и лишь Захатский знал явную причину произошедшего.
Такие проверки на профессиональную некомпетентность убивали Сергея Ивановича, и одно лишь желание Захатского низвергнуть заместителя главного врача могло повлечь за собой страшные последствия в карьере Ерохина.
– Серёжа, в конце концов, я теперь его лечащий врач.
Ерохин вышел из кабинета красно-розовый.
Ошиблись…
К обеду глаза от компьютера устали. Цифры, буквы, графики – всё вертелось. Чесноков понял, что его работоспособность снизилась и нужно развеяться. Он вышел из-за стола, выключил компьютер, оделся и отправился на улицу. Казённая девятка, когда-то верно служившая хозяину, нарушившему закон, и конфискованная у него за нелюбовь к закону, заснеженная и холодная, стояла на стоянке. Печку включать смысла не было, всё равно бы дул холодный воздух. Но это вполне устраивало Чеснокова. Температуру в минус пятнадцать градусов он вообще не считал за холодную и не носил шапок, лишь в трескучие морозы, которые в Черноземье случаются не так часто, на голове Чеснокова появлялась легкая вязаная шапочка.
Транспортное движение Липецка, после улиц Москвы, не казалось таким уж насыщенным, и он легко ориентировался в потоках. Наконец, добрался до того места, куда были устремлены его мысли. Он не привык слепо надеяться на подчинённых и считал необходимым проверять и анализировать.
Первомайская: на месте взрыва уже не было воронки, стёкла в соседних домах вставили, и теперь уже мало что напоминало о недавних событиях. Да и газеты уже не пестрели статьями, надоевшая тема сошла с уст, и всё потихоньку забывалось. Архипов прав, дело превращается в самое заурядное происшествие.
Он медленно проходил по дворику, оглядывая всё кругом. Снег похрустывал у него под ногами. Он представлял себя тем киллером, приведшим мину в действие, выбирая себе место, откуда удобнее всего нажать на кнопку. Он останавливался, вглядывался, представлял всю картину: февральскую утреннюю темень, пробуждение города. Его, как киллера, устраивало бы то место, откуда он мог видеть подъезд и садящегося в машину полковника, и люк, под которым находится бомба. Конечно, лучше находиться ближе к люку, но слишком близко подходить нельзя, опасаясь взрывной волны.
Место, которое казалось более или менее пригодным, он оглядывал, потом доставал фотоаппарат и делал несколько снимков. Он заходил в подъезды, поднимался, вглядываясь в окна между пролетами лестничных площадок.
События последних недель не могли никак не отразиться на людях. Взрыв и толпы следователей, ежедневно бывающих и призывающих напрячь память, вызвали в людях бдительность.
Здоровенный, коренастый, коротко стриженный мужик, снующий вокруг, и подозрительно исследующий подъезды, не мог быть не замеченным и остаться без внимания. Уже через несколько минут раздался первый звонок, и добросовестные милиционеры мчались к знакомому месту.
Чесноков стоял в подъезде возле окна, погружённый в свои мысли. Перед окном со скрипом затормозил милицейский уазик, откуда с похвальной расторопностью выскочили люди в милицейской форме с автоматами на перевес и стали забегать в подъезд.