— Тяжело все это, Макарыч. Не хочется верить.
— А-а! — Жуков снова исчез внизу. — Ну, гляди. Если что, я откажусь. Свидетелей нет, не докажешь.
Николая подбросило.
— Ты че?! Ты че, с роликов съехал?! — Перегнулся он через бортик. Жуков выключил свет в изголовье и, повернувшись лицом к переборке, изо всей силы всхрапывал, будто спал уже давно и крепко.
— Кажется, нам везет с погодой, товарищ капитан. — Майский стоял на крыле мостика, подняв воротник белого полушубка, в шапке, надвинутой на самые очки. Капитан Берестов в кожаной с каракулем шапке и хромовой канадке поднял к глазам бинокль, всматриваясь в тусклый клинышек берега, возникший слева на горизонте. Солнце опускалось за кормой в сиреневый шершавый океан, десяток ослепительно белых чаек, лениво взмахивая крыльями, висели над мачтами, глядя сверху на железную коробку парохода и копошащихся на ее палубе людей.
— До Лаперуза дошли благополучно, Роберт Иванович, но барометр падает.
— У меня даже фитили в твиндеках не укачались, наоборот, выспались и отдохнули за сутки.
— Фитили? — Берестов опустил бинокль.
— Да. Доходяги. Единиц триста наберется в этом этапе. — Майский повернул к капитану спокойное интеллигентное лицо. — В основном это те, кто по пятьдесят восьмой пункты восемь и десять осужден — предатели, болтуны, сотрудники германских контор. Короче, паршивые интеллигенты. Там они привыкли к кофе с бутербродами и здесь вначале нос воротили от баланды, а когда перестали разбираться, что вкусно, что нет, — уже дошли. Принялись жрать сырые очистки, к помойкам прибились и, естественно, сошли на нет. Да вон они, красавчики, хромают в сортир, в обнимку, полюбуйтесь, — Майский маленькой смуглой рукой показал вниз. По палубе к скворечне брели, поддерживая друг друга, двое: один с багровым, опухшим лицом еле переставляя отекшие ноги, его поддерживал седобородый сухой старичок в пенсне, оседлавшем горбатый нос.
— Известные люди, я их запомнил, — проговорил Майский. — Опухший — это так называемый ученый: селекционер. Думаете, он вывел продуктивный скот или особо стойкие зерновые, чтобы помочь изголодавшемуся за время войны народу? Нет! Зато он сам никогда в жизни не знал, что такое лечь спать без сытного ужина. Отчего теперь и разваливается на ходу. А поддерживает его известный в свое время врач…
— Где, кстати, врач вашего этапа, Роберт Иванович? — прервал его капитан. Майский улыбнулся ему как человеку, упрямо не желающему его понимать.
— Где же ему быть? В твиндеках, следит за здоровьем контингента и оказывает посильную помощь.
— Он тоже из приговоренных?
— Естественно. Но живет в пятом твиндеке вместе с охраной, так что врач на посту, товарищ капитан. Но что может сделать медицина, если человек регулярно набивал утробу объедками или, простите, калом?
— Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, — не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.
— Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, — отмахнулся Майский. — Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.
Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.
— Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? — крикнул он уже вдогонку.
— У меня! — откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками — полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.
— Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…
— О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, — сказал второй помощник в телефонную трубку. — Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе — полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! — крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.
— Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, — попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.
Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все «скворечни» будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.
В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.
— Выхожу на носовую палубу — и тут как ударит! — то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. — Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…
— А кто стрелял, Роберт Иванович? — спросил капитан.
— Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел — брыкается человек у борта, первая мысль — побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? — спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.
— Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни — кроме одной — ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.
— Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?
— Идти, Роберт Иванович, идти. — Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. — Взгляните — вот Сахалин, мы — у мыса Анива, а здесь, вверху — Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? — внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.
— Суток трое-четверо? — пропустил мимо ушей вопрос Майский. — Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.
После утренней проверки выяснилось, что ночью во время оправки волной смыло за борт двух зэков. Кроме того, в твиндеках есть умершие. Об этом доложил начальнику конвоя фельдшер Касумов, молодой кавказец с выпуклыми меланхоличными глазами, появившийся на мостике после взятия пробы из единственного оставшегося не смытым котла Лизы Потаповой. Майский только что выпил кружку густого чая с лимоном в кают-компании. Он пытался победить морскую болезнь, но лекарство не помогало, и он был мрачен, еле сдерживая тошноту.
— Вот полюбуйтесь, товарищ капитан, — протянул он руку, указывая на Касумова. — Жил-был красивый молодой медик, заслуженный фронтовик, любимец прекрасных дам. Целехоньким и с наградами вернулся. И что же ему не хватало? Зачем он попал в этап? Затем, что националист, не понимает политики партии, критикует ее решения.
— Я полностью согласен с политикой партии, гражданин начальник, — сказал Касумов.
— Вот так и надо. Именно это и повторяй все десять или сколько тебе отпустили? Восемь? Все восемь лет, не то попадешь на общие работы и не увидишь величественного Эльбруса, мой друг. Итак, сколько фитилей там внизу дало дуба?
— Двое. Одна женщина.
— Хм… Капитан, их надо похоронить, не везти же в Магадан. Как это у вас полагается? «К ногам привязали ему колосник…»
— Вы хотите поручить похороны команде? — прищурился Берестов.
— Хотя бы на первый раз, ибо я не уверен, что он будет последним. Нас надо научить, ведь похороны — не просто церемониал…