Когда Падмавати увидела, что он спускается с небес, она по-прежнему осталась незримой и сказала подругам: «Смотрите-ка, и он сюда прилетел!»
Вошел царевич в храм и увидел перед изваянием Бога следы недавнего жертвоприношения, и заговорил он со своим другом: «Взгляни, здесь кто-то совсем недавно приносил жертву. Непременно моя любимая где-то рядом, и это, должно быть, она совершала жертвоприношение». И он стал еще усерднее разыскивать ее, но никак не мог найти и в порыве неизбывной тоски простонал: «О любимая!»
И тогда начал Муктапхаладхваджа метаться то туда, то сюда, принимая жалобный крик кукушки за сладостный голос возлюбленной, хвост павлина — за ее волосы, лотос — за ее лицо, и, изнемогающий от лихорадки любви, не мог царевич найти покоя, и с большим трудом друг смог успокоить его, говоря такие утешительные слова:
«Что случилось с тобой, столь ослабевшим от долгого поста? Откуда такая сила? Почему ты, покоривший и земной, и подземный мир, пренебрегаешь своим благом? Твой отец Мерудхваджа, и повелитель данавов Трайлокйамалин, и его дочь Трайлокйапрабха, которая хочет выйти за тебя, и твоя мать Винайавати, и твой младший брат Малайадхваджа, если ты не вернешься к ним, подумают, что случилась с тобой какая-то беда, и, продолжая пост, дойдут до того, что расстанутся с жизнью. Пойдем и спасем их, ведь день уже подходит к концу».
Ответил на это Муктапхаладхваджа своему другу: «Возьми мою летучую колесницу, поспеши и успокой их». Возразил ему Махабуддхи: «Как же будет подчиняться мне ученик подвижника, когда проклятие обрекло его подчиняться только тебе?» И Муктапхаладхваджа сказал: «Подожди тогда немного, и посмотрим, что здесь случится».
Когда же Падмавати услышала их разговор, она молвила своим подругам: «Знаю я, что это мой прежний возлюбленный, — все говорит об этом, но он унижен проклятием, обрекшим его на жизнь в теле смертного. Проклятие довлеет и надо мной, из-за того что посмеялась я над девушкой из рода сиддхов.» И пока она произносила эти слова, поднялась огненно-красная луна, словно лесной пожар, пожирающий сонмы разлученных возлюбленных, и постепенно ее сияние наполнило от края и до края весь мир и все, что видно вокруг, и пламя любовного огня опалило сердце Муктапхаладхваджи.
Начал царевич стонать, словно чакравака при наступлении ночи, и тут Падмавати, вступившая в последнюю степень отчаяния, обратилась наконец к нему: «Хотя ты, царевич, и вправду мой прежний возлюбленный, но, пока присущ тебе облик смертного, ты для меня — чужой человек, а я для тебя — все равно что жена другого. Бесполезны поэтому твои стенания! Должно найти какой-нибудь способ, который помог бы нам соединиться, если только слова подвижника истинны».
Услыхал Муктапхаладхваджа такие ее слова, но все еще не мог видеть ее и испытал печальное состояние, когда душа его нестерпимо страдала от бесконечного сдерживания чувств радости и отчаяния, и вскричал, обращаясь к ней: «Я вспомнил, царевна, мое прежнее рождение, и узнал тебя сразу, как только увидел, — ведь ты сохранила прежний облик. Меня же ты видела в облике видйадхары и, конечно, не смогла узнать в этом проклятом обличье смертного? Должен я избавиться от него». И он умолк, а она осталась, как была, незримой.
И вот когда ночь была уже почти на исходе и друг царевича Махабуддхи, прежде называвшийся Самгхатакой, уснул от изнеможения, Муктапхаладхваджа, решив, что никогда не соединится он с Падмавати, если останется в облике смертного, собрал поленьев и хвороста, разжег костер, поклонился Шиве, воплощенному в Лингаме, и взмолился к нему: «О святомудрый, пожалуй мне милость возвращения в мой прежний облик, дабы мог я вновь обрести возлюбленную». И с этими словами отдался он во власть пылающего огня. Проснулся Махабуддхи и стал разыскивать царевича, но никак не мог найти его, а при виде разгоревшегося костра понял, что случилось, и с горя от потери друга и сам кинулся в огонь.
Узрев все происшедшее, испытала Падмавати несказанную печаль и прошептала подругам: «Горе мне и стыд! Женское сердце оказалось тверже, чем палица Индры, иначе при виде всего того ужаса жизнь покинула бы меня. Доколе влачить мне эту презренную и постылую жизнь? Вот и сейчас, несмотря на все мои проступки, нет ей конца. Слова подвижника оказались лживы — лучше мне умереть. Но не следует кидаться в этот же костер, смешиваясь с прахом чужого человека. Лучше всего для меня будет повеситься». И, проговорив это, стала она делать петлю-удавку из лианы, свисавшей с дерева ашоки, росшего перед изображением Шивы.