План завоевательный таил
Ты в мечтах, нет-нет и прорывалось
Это. Если не хватало сил
На осуществление, осталось
Все же что-то, как у Делакруа,
В романтическом великолепье
Книг твоих: «La poesie c’est moi!..»[73]
Правилами «Цеха», легкой цепью
Явно тяготились мастера —
Подмастерья, но сказать пора,
Что порыв твой понят…» Я ответа
Ждал, и прозвучало: «Николай,
Гигиена духа для поэта
Вся в любви. Ты осчастливлен, знай,
Больше многих, но такое чудо
Выпало тебе не потому,
Что хорош ты сам (таким не худо
И суму изведать, и тюрьму),
Чудо в той, чью ручку я целую…»
И уходит, как на Моховую…
Что дает их голос мастерам?
Жизнью нанесенное раненье
И навстречу звукам и лучам
Острой боли в радость претворенье…
Учит их (и мучит) вся земля,
Все ее, как говорится, миги,
И еще: у них учителя —
Правды не скрывающие книги.
вожатый и спаситель мой —
Только двуединый образ твой.
Да, единый: и души, и тела,
Слившихся таинственно в одно
В простоте, которой нет предела,
В доброте, где видеть может дно
Только слепота. И как же мало
Я: о всем нужнейших чудесах,
Как мне опасение мешало,
Что тебя не выразишь в стихах…
А «красавица» — какое слово
Жалкое без отзвука двойного!
В сердце человека, ад и рай,
Ужасаясь и благоговея,
Вновь иду. Сегодня дышит май,
Мне и тлением, и жизнью вея!
С детства я люблю цветочный сад,
С детства ты с цветами неразлучна,
Думал я когда-то: нужен ад,
Как навоз питательный и тучный,
Чтобы поднимались к небесам
Женщины, подобные цветам.
Думал я, что нет другого рая,
Как за них и с ними умирать
И, конечно, видеть, умирая,
Ангелов традиционных рать,
Ангелов, вернувшихся к отчизне
Девственной своей голубизны,
Ангелов, которых мы при жизни
Мучить и любить обречены.
Это — в платьях, в мантиях, в робронах —
Ангелы-хранители влюбленных, —
Думал я… Но правда и страшней,
И естественнее, и трагичней
Наших романтических затей,
И, конечно же, своеобычней.
Чистую любить не уставай!..
Как ее узнать? Сама поможет.
Ты, меня учившая: страдай!
Ты, которую не боль тревожит,
А бесчувственность, — твоя стезя
Вечная, забыть ее нельзя…
Это более чем роз бутоны,
Юности горячая щека,
Больше, чем холодный, отвлеченный
Край, знакомый лишь издалека.
С автором «Комедии Священной»
Каждому сегодня по пути,
Но в обители благословенной
Он почти не радует… Прости!
Дух расправы, и суда, и мести,
Ты в раю не очень-то на месте.
Правда, Беатриче… Но живой
Ты ее не видел в испытаньях,
И она, как мудрость, — над тобой.
Так Лаура только о желаньях
Своего поэта, о тоске,
Как его мучительница злая,
Говорит на ясном языке
Станса и сонета. Но живая —
Не предмет любви, — она сама —
Вымысел высокого ума.
Два царя поэзии всемирной,
Оба вы «чем старе, тем сильней»,
Все же вашей музыки двулирной
Мощь и нежность не под стать ничьей.
Все же и в счастливейшем полете
Так владеть собой кому дано?
В бурях, но спокойно вы поете
В честь одной! Не правда ли, грешно,
Муза, нам хотя бы не стремиться,
В то, о чем иному и не снится:
Тоже в сердце самое любви.
Возраста и чувства перемены —
Преходящее. Восстанови
Свет неугасимый и нетленный
Не для славы суетной моей —
Для напоминанья оскорбленным
В чистоте и верности своей,
Что не надо почитать законом
Мелкие обманы малых сих
На путях не до конца земных.
16
Что за христианство без Эллады?
Только о спасенье тихий стон,
Только ожидание награды,
Только на земле загробный сон
(Даже восхищение врагами
Атеистами исподтишка),
И хотя за Млечными Путями
(Это не Гомера облака)
Истинной религии вершины,
Но благословенны и Афины.
Кто же им наследует? Москва
Уж скорее — Спарта: знамя вьется,
Как в бою… Америка нова
Для седин и лавра… Остается…
Неужели все-таки Paris?..
Наша одряхлевшая Сорбонна,
Две-три строчки Поля Валери
Грустных, как Вандомская колонна:
Царственно-упадочная страсть
Сохранить утраченную власть.
Едем мы с Лионского вокзала
Молча, как на кладбище, вдвоем.
Нас еще столица не узнала,
Да и мы ее не узнаем.
Трудно бы и явные морщины
Сосчитать: на лицах и домах…
Вот художник выставил картины,
Вот американка в соболях…
Только сквозь меха и вернисажи
Слышим песнь судьбы: она все та же…
К белой шее приближают нож,
Обреченная уже не плачет,
Клонится тростиночка: ну что ж
Ведь нельзя без выкупа, и, значит,
Я нужна кому-то как никто…
Вот — наследие Архипелага….
Но проваливаются в ничто
Жертва (Ифигения), отвага
(Антигона)… Ссохшийся Париж,
Ты еще прекрасен, но горишь.
Мост назвали «Александр Третий»…
Снег и Николаевский вокзал,
Статую царя и «ветер, ветер»
Я во Франции припоминал.
И за Елисейскими Полями
Видел я сквозь голубую мглу
Набережную Невы с дровами
И Адмиралтейскую иглу.
Но, и сравнивая, и вздыхая,
Знал, что муза у меня живая.
Ты несла не слезы кой-кому:
Пьетро отчего не расстреляли?
Сам он уверяет, что ему
Небеса защитницу послали.
Офицера и его солдат
Каждая твой клеймила фраза,
Про тебя в народе говорят:
Это — Катерина Бенинказа.
И неслыханный для парижан
Есть и с ними у тебя роман.
Вся история на перепутье,
Чувства многие сданы в архив,
Но такая возвращает к сути,
Но в такой великий образ жив.
Свет не светлый при любых режимах,
То le monde[74], чья жертва и поэт,
Ненавидит в непоколебимых
Обличающий подделку свет,
Не советский, не американский,
А не по земному эмигрантский.