Выбрать главу
И только — если череда Блаженно-смутных обольщений Истает дымом, — лишь тогда, Лишь в холоде опустошений, Лишь там где ничего не жаль, Забрезжит нам любовь иная, Венцом из света окружая Земли просторную печаль.

1926

«Не диво — радио: над океаном…»

Не диво — радио: над океаном Бесшумно пробегающий паук; Не диво — город: под аэропланом Распластанные крыши; только стук,
Стук сердца нашего обыкновенный, Жизнь сердца без начала, без конца — Единственное чудо во вселенной, Единственно достойное Творца.
Как хорошо, что в мире мы как дома, Не у себя, а у Него в гостях; Что жизнь неуловима, невесома, Таинственна, как музыка впотьмах.
Как хорошо, что нашими руками Мы строим только годное на слом. Как хорошо, что мы не знаем сами И никогда, быть может, не поймем
Того, что отражает жизнь земная, Что выше упоения и мук, О чем лишь сердца непонятный стук Рассказывает нам, не уставая.

1926

«Душа моя, и в небе ты едва ли…»

Душа моя, и в небе ты едва ли Забудешь о волнениях земных, Как будто ты — хранилище печали Моей и современников моих.
Но, знаешь, я уверился (в дыму Страстей и бедствий, проходящих мимо), Что мы не помогаем никому Печалью, временами нестерпимой.

1926

ВСТРЕЧА. Поэма[3]

1. Царское Село

В невнятном свете фонаря, Стекло и воздух серебря, Снежинки вьются. Очень чисто Дорожка убрана. Скамья И бледный профиль гимназиста.
Odi profanum… Это я.
Не помню первого свиданья, Но помню эту тишину, О, первый холод мирозданья, О, пробуждение в плену!
Дух, отделенный от вселенной, От всех неисчислимых лет, Быть может, ты увидишь Свет Живой, и ровный, и нетленный. Но каждый здесь летящий час Не может не иметь значенья, Иль этой жизни впечатленья Без цели утомляют нас?
О если бы еще до срока Все прояснилось, как порой Туманный полдень над водой — Все до конца и до истока: И времени поспешный бег, И жизни опыт неустанный… Стеклянным светом осиянный, Бесшумно пролетает снег.
*** Над всем, что есть, над каждой щелью, Над каждым камнем чуть слышна, Чуть зрима ранняя весна. Сады готовы к новоселью Летящих издали грачей. В снегу дорогой потаенной К вокзалу крадется ручей, Карета золотой короной Блеснула вдоль оранжерей.
Какая грязная дорога!
Из-за угла, не торопясь, Знакомый всем великий князь Идет в предшествии бульдога. За ними сыщик, он немного Отстал, и рыжеватый плюш, И даже глазки под очками Забиты блеском синих луж.
Ошейник с медными шипами Городового бросил в дрожь — Увидев мужика с дровами, Не скажет он: «Куда ты прешь?» И незачем — вожжа тугая Уже сдержала битюга, Мотнулись уши и дуга; Себя от луж оберегая, Прошел сторонкой сапожок, И палец тронул козырек.
Светло на улице, в канале И на дворцовых куполах, Но там, где, скрытая в ветвях, Стоит скамья на пьедестале, — Лучи не тронули кудрей И отдыхающей ладони Поэта. Как страна теней, Как сон, как мир потусторонний, Невнятны ветви и лицей.
Как будто легкую беспечность И роскошь Царского Села Здесь навсегда пересекла Иной стихии бесконечность.
*** Карьером! Стоя на седле, За здравие! Единым духом. Уже бутылки на земле, Карьером! У коня под брюхом. С земли пятак на всем скаку, Кинжал качнулся на боку.
Другой в погоню. Оба рядом. Два человека, два коня, И выстрел. Это, оттеня Тяжелого дворца фасадом, Мерцает солнце. Стремена Блеснули возле галуна. Упал. И снова в летнем свете Пыль заклубилась. Это третий. Скорей, скорей! Ведь тот зовет (Считается, что ранен тот).
Всё ближе, ближе, как замечу? Без остановки, без толчка, С налету, с воздуха рука, С земли рука руке навстречу, И конь пришпоренный несет Двоих, не замедляя хода, И цепь городовых у входа Дает дорогу, и «ура», И эхо, чище серебра.
И вновь казак, как кошка ловкий, Летит с веселием в лице, И панорама джигитовки Все оживленней. На крыльце За императором движенье Плюмажей, шапок, эполет…
Ночь. Ветер. Немана теченье, И часового силуэт. И повелительней, и глуше, Чем трубы мирных трубачей, Гортанный грохот батарей Гудит. И стонущие души В дыму и пламени скользят, Как грешники кругами ада, За тенью тень, за рядом ряд, И длится, длится канонада.
Как эти дни запечатлеть И как перехватить паденье? Не может в воздухе висеть Такая тяжесть… Наслоенье Веков, исчезни; Третий Рим, Эпоха цезарей, исчезни!
Сквозь медленный и плотный дым Все тягостней и бесполезней Мерцает Царское Село.
С полей унылых донесло Проклятия. И без слиянья Лежат в покое неживом Дворец, аллеи, изваянья, И дым, растущий день за днем.
вернуться

3

Впервые: Оцуп Н. Встреча: Поэма. Париж, 1928.

Поэма была встречена вдумчивым разбором Ю. К. Терапиано: «Мир представляется Оцупу в двойственном, взаимно проникающем друг в друга, бытии двух начал: земного и постоянно прорывающегося сквозь видимые формы мира духовного. Здесь мы живем как бы в тумане,

«в дыму», но все явления этого плана приобретают свой настоящий смысл лишь в бытии высшем.

Недостижимость, недовоплотимость этого высшего смысла и обуславливает то, что рассеянная среди форм видимого мира душа неудержимо тянется вверх к ведомому, но не видимому; поэтому печаль, как «осеннее солнце», освещает мир видимый. Печаль в видимом мире — отражение вечной жизни, ее утверждение, оправдание, мог бы сказать Оцуп» (Новый корабль. 1928. № 3. С. 60–62).

Следивший за развитием Оцупа как поэта с самого начала его литературной деятельности Г. Адамович делился своими ощущениями по поводу поэмы: «Смутно чувствуется его рост, изменение его творческого образа. Смутное ощущение мне захотелось сделать ясным, — «проверить». И я увидел, что не ошибся.

Из глубины, точнее, издалека идущий голос. Множество препятствий на пути — как будто луч, пробивающийся сквозь облака. «Современность», чуть-чуть слишком поверхностно, слишком по-брюсовски воспринятая, механика и фокстроты, аэропланы и революция; затем любовь, «печальная страсть» на фоне этих роскошно размалеванных декораций современности; затем воспоминания, как у Анненского, исторически условные, но где Троя и Рим становятся именами какого-то исчезнувшего величия, исчезнувшей прелести; и наконец недоумение «человека», впервые как следует раскрывшего глаза и видящего, что мир проще и сложнее, беднее и прекраснее всего того, что ему мерещилось до сих пор.