И человека мы похоронили,
И мир погас (не только в нем),
И, равнодушные к его могиле,
Трезвей и проще мы живем.
Но тень его, печально-роковая,
Сопровождает нас из года в год
И, все яснее предостерегая,
О нашем жребии поет.
«Снег передвинулся и вниз…»
Снег передвинулся и вниз
Сползает по наклонной жести,
Садится голубь на карниз
И дремлет на пригретом месте.
И капель тысячи горстей
Под ветром сыплются с ветвей…
Но этого всего с кровати
Не видно. Маятник стучит,
И мало воздуха в палате,
И умирающий хрипит.
«И добродетель так слепа…»
И добродетель так слепа,
Что зверского не знает чуда,
И наша злоба так глупа,
Что видит все глазами блуда,
А чудо истинное в том,
Что, как бы ни казалось худо
И то, и это, — мы живем.
Да что там: с болью и стыдом
За жизнь цепляемся, покуда
Смерть не поставит на своем.
«Когда устанет воробей…»
Когда устанет воробей
Обтачивать сухую корку,
Среди играющих детей —
По их лопаткам и ведерку —
Поскачет он, прощебетав,
И, это тихо наблюдая,
Твою соседку за рукав
Потянет девочка худая,
И ты увидишь мать и дочь
Они бедны, их плечи узки,
И невозможно им помочь…
Но ты ведь литератор русский —
На профиль первой и второй
Ты смотришь с горечью такой,
Как будто здесь, на этом свете
(Опомнись, мало ли таких),
Мы перед совестью в ответе
За долю каждого из них.
«У газетчиц в каждом ворохе…»
У газетчиц в каждом ворохе —
О безумии, о порохе,
О — которой все живем —
Муке с будничным лицом.
И стилистика заправская
Не поможет ничему:
Пахнет краска типографская
Про больницу, и тюрьму,
И уродскую чувствительность,
И тщеславие, и мстительность.
У газетного листа
Сходство с людными кварталами,
Где пивные, теснота,
Циферблаты над вокзалами
С пассажирами усталыми
И особенная, та
Где уж никакими силами
Не поможешь — пустота,
Дно которой — за перилами
Арки, лестницы, моста.
«От запаха настурций на газоне…»
От запаха настурций на газоне,
От всех жестокостей и нищеты,
От сна, от смеха женщины в вагоне —
Томиться, петь, исписывать листы.
Начав с мечты — высокое прославить,
Мучительно разрозненное слить,
И все несправедливое исправить,
И затуманенное прояснить,
Но, видя, что не изменить вселенной
И в этой жизни не понять всего, —
В себе самом замкнуться постепенно
И петь, уже не зная для чего.
А там, в бездействие и холод канув
И посвятив остаток сил былых
Пустейшему из всех самообманов,
Писать стихи, чтобы напечатать их.
«Еще не раз удача улыбнется…»
Еще не раз удача улыбнется,
Как цифра подходящая в лото,
Еще любовью мучиться придется,
И думать, и писать, а дальше что?
А дальше? Дальше — на твоей могиле!
Сровняется земли разрытый пласт,
И будет ветер, и круженье пыли,
И все, что говорил Экклезиаст.
И твоему потомку будет ново
Любить, как ты, и видеть те же сны.
Друг, если продолженья нет иного,
Подумай, до чего же мы бедны.
«Дело неизвестно в чем…»
Дело неизвестно в чем —
Люди, и любовь, и годы,
В океане род дождем
Проплывают пароходы…
И не знаю, кто и где,
Наклонившийся к воде,
Или же, как я — в отеле,
Лежа на своей постели,
Видит ясно всех других,
Что-то делающих где-то,
И до слез жалеет их
И себя за то и это:
То — на убыль жизнь идет,
И у нас тепло берет
Мир, от нас же уходящий;
Это — настежь неба свод,
Ледяной и леденящий.
«Возвращается ветер на круги своя…»
Возвращается ветер на круги своя,
Вот такими давно ли мы были и сами?
Возвращается молодость, пусть не твоя,
С тем же счастием, с теми же, вспомни, слезами.
И что было у многих годам к сорока —
И для нас понемногу, ты видишь, настало:
Сил, еще не последних, довольно пока,
Но бывает, что их и сейчас уже мало.
И не то чтобы жизнь обманула совсем,
Даже грубость ее беспредельно правдива.
Но приходят сюда и блуждают — зачем? —
И уходят, и всё это без перерыва.
«Сердце, старишься ли ты…»
Сердце, старишься ли ты,
Или в кухне кран открыт —
Что-то мне из темноты
Однотонно говорит
Об утраченных, увы,
О — которых больше нет,
О сиянии Невы
Там, где университет.
И о чем еще? О том,
Что былого не вернуть,
Что уснуть последним сном
Надо же когда-нибудь.
«Затем построен новый дом…»