Мчатся бесы… Бесы… Верховенский…
Федька Каторжный… Топор. Петля.
Кто-то где-то про Собор вселенский,
Про Мессию… И поля, поля.
Молодость, а страшно поневоле…
Прокламации, нагайка, кнут…
За мечтами о земле и воле
Ночь. Ужасен там и краток суд…
Лучше спать тяжелым сном медведя,
Спать и спать… Обломов, Домострой,
И цыганка, и Протасов Федя,
Добрый, ласковый… но труп живой.
Мчатся бесы, искрами мелькая,
Вьюга, кони дышат тяжело…
Но Волконская и Трубецкая —
И уже от сердца отлегло.
И такое же, как те, в кибитке,
Чудное лицо… Опять она:
Сонечка на улице в накидке…
Мармеладов… Страшная страна.
Буря мглою… Стелется и свищет,
И Хома над Гробом… Страшный час.
Может быть, она и нас отыщет,
Уничтожит каждого из нас.
Панночка прелестная из гроба
Смотрит… Буря мглою… Мелом круг…
Поднимите веки мне!.. и в оба
На меня и палец… ах! И вдруг
Буря мглою небо застилает:
Свет с Востока!.. Будет вам уже
Свет, когда рванет и запылает
Рядом — на восточном рубеже.
Буря мглою… Варвары под Римом
Под ударом Лондон и Париж.
Расставаясь с невосстановимым,
Ты уже на Западе горишь.
Ты горишь, как мы, как наше пламя,
Потому что ты жива всегда.
Буря мглою… но за облаками —
Ты как неподвижная звезда.
Нет, не с Запада и не с Востока
Эти незакатные лучи,
Этих глаз огромных поволока,
Этот лоб над пламенем свечи.
Маленькое пламя задувая,
Буря мглою… Только над звездой
Там, за вихрем, вечная, живая —
Божья Мать и рядом ангел мой.
«Я ничего не променяю…»
Я ничего не променяю
На еле уловимый свет,
В который город был одет.
Я навсегда соединяю
С Италией души моей
Величие могильных дней.
Как будто наше отрешенье
От сна, от хлеба, от всего —
Душе давало очищенье
И созерцанья торжество.
Пусть не смолкает свист метели
Точащей трещины и щели,
И пусть ворота на засов
Закрыты с девяти часов,
Пусть даже ржавый лязг затвори
Внизу, и волчий хрип мотора,
И голос дворника. Они
Проходят по двору. В тени
Неосвещенного фасада
Пусть ужас очерком приклада
И силуэтом башлыка
Коснулся твоего зрачка.
Пусть пролетают дни за днями
В чаду последней нищеты,
Насквозь пронизанной лучами
Неизъяснимой чистоты.
«Мелкий ход часов моих земных…»
Мелкий ход часов моих земных
Нежными руками передвинут.
Без тебя в пространствах ледяных
На кого же был бы я покинут?
Если ты умрешь, пока я жив,
Или от меня уйдешь к другому,
То будет только перерыв,
Быть уже не может по-иному.
С жалостью единственной и там
(Ты везде собою остаешься),
Если голос я тебе подам,
Неужели ты не отзовешься?
«Поля молчали за стеной…»
Поля молчали за стеной,
И крылья трепетали
Огромной бабочки ночной
На темном одеяле.
Что предвещала мне она?
Откуда прилетела?
Звезда из моего окна
Мне в сердце поглядела.
Оно забилось от тоски
По той, кто в отдаленном,
В столичном: телефон, гудки…
А в монастырском царстве сонном
У гостьи — белые кружки
На черном и зеленом.
Исповедь слепого
Мне говорил один монах
(Он был в миру поэтом):
«Гомер в божественных стихах
Был целым университетом
И был он, как созвездья, прост,
Но сам, увы, не видел звезд.
И был еще один слепец —
Великий был и он певец,
Воспевший ангельские сонмы,
Их светлый легион и темный,
Но мне, конечно, не дано
Побег Гомера и Мильтона.
Сближает нас пока одно:
Мучений слепоты корона.
Я сам литературный тип,
Не столь несчастный, как Эдип,
Но кающийся так же страстно
В том, что не менее ужасно».
«Но, падре, вы-то ведь святой», —
Воскликнул я. «Увы, сын мой.
Я грешен был от бессердечья.
И кара моего увечья
Заслуженна». — «Но если в рай
Вы не войдете, кто ж тогда…»
«Мой сын, быть может, невзначай,
Когда измучусь совершенно,
Как Савл, ослепший вдруг, и я
Войду в огонь любви нетленной.
Вот лучшие мои надежды:
Так наконец душой прозреть,
Чтоб смели Бога лицезреть
Мои немеркнущие вежды».
«Я слушал скрип и эхо за рекой…»
Я слушал скрип и эхо за рекой,
Когда среди полуденных пейзажей
Подпрыгивала в зелени сквозной
Телега с громыхающей поклажей.
Потом я слушал птичьи голоса
И, глядя на стремящуюся воду,
На зыбкие, речные небеса,—
В себе самом я чувствовал природу.
И эхо замирающих колес,
И дрожь, и ропот зелени кипящей,
И гул воды, бегущей под откос,
И тени, и лучи в нетемной чаще, —
Над чем-то, что на самой глубине
Пленительно проносится во мне;
И верится, что мы в руке одной:
И этот мир, который нас не знает,
И все, что называется душой,
Что эту землю жизнью заливает.
«Земля, исхоженная вширь и вглубь…»