Земля, исхоженная вширь и вглубь
(В пространстве и во времени сегодня),
Ты освежаешь бесконечных войн
Уроки и сказанья о походах.
Как «Илиада» и «Война и мир»
Нам близки… Агамемнон и Ростовы,
Как наши современники, живут.
Когда от берегов Архипелага
На горе Трое плыли корабли,
Когда Наполеон и Пьер Безухов
Смотрели хмуро, как горит Москва,
Должно быть, многие молчали так же,
Как мы сегодня. Человек всегда
Один и тот же в боли, и тоске,
И гордости, спасающей от страха.
«Ты в мире неуютном, как скитанье…»
Ты в мире неуютном, как скитанье,
Запомни беспокойные леса,
И нищих тягостные голоса,
И гул войны, и бунта нарастанье.
И если бы обманчивой корой
Лавина времени себя сокрыла
И в тихий и расчетливый покой
Людей усталых погрузила, —
Ты, искушенный, оставайся прост,
Ты помни о движенье непрестанном,
И мудрости научишься у звезд,
Горящих над неверным океаном.
«Истории дальние тени…»
О, как на склоне наших лет…
Истории дальние тени
Я вижу, но я вдохновлен
Не славой чужих поколений,
Не видом мечей и знамен.
Мне кажутся как бы родными
Не те, кто боялся огня,
И не победители — с ними
Что общего есть у меня? —
Но те, в ком последняя нежность
К земному тем стала сильней,
Чем явственнее безнадежность
Слабеющей жизни своей.
Холодно чувство сиротства
На склоне растраченных дней —
С тобою печального сходства
Ищу я у ближних людей.
«В далеком шествии планет…»
В далеком шествии планет
И звезд и дальних лет
И мы участвуем, и час,
Который старит нас…
И жук, и птица, и трава —
Все, чем земля жива
И чем жила: да, мертвецы
Участвуют, отцов отцы…
Их труд.
Их суд…
И мне из этого всего
Ничто не может быть важней
Существованья моего…
Ты — сердце сердца моего,
Ты — жизни жизнь моей.
«Забор под дубом… Желтый помидор…»
Забор под дубом… Желтый помидор,
Растение подперто хворостиной,
Все, как могло быть там, у нас. Но гор
Присутствие почти везде. Маслиной
И виноградом испещренный дол
И то, что в сентябре лишь ночью холод,
Напоминают мне, что я провел
В изгнанье двадцать лет. Где был ты молод,
Там в эти дни не южная краса —
«В багрец и золото одетые леса».
1946–1956
Освобождение
Вернули деревням и городу солдата,
Счастливец за станком опять и за сохой,
А неудачнику — больничная палата,
И нищенство, и жить с обманщицей женой.
Еще из лагеря вернули заключенных,
Такой-то не сожжен, не умер под плетьми,
Но даже он забыть сумеет ли о стонах
Своих и ближнего, хоть гром побед греми!
Чем, победители, утешите вы этих?
Конечно, не расправами с врагом.
Вот если б вы любовь развить умели в детях
К тому, что наше и забыли мы о чем.
И разве слезы все в чудовищном избытке
Не пролиты затем, чтоб доказать (пора!)
Несостоятельность еще одной попытки
Отречься от Того, Кто — океан добра.
«Напрасно хотелось России…»
Напрасно хотелось России
Ужасной ценою купить,
Чтоб этому больше не быть:
Друг другу и в новой стихии
По-прежнему люди чужие,
А сердцу усталому надо,
Чтоб самая ветхая вновь
Его оживляла триада:
Страданье, прощенье, любовь.
Эмигрант
I. «Как часто я прикидывал в уме…»
Как часто я прикидывал в уме,
Какая доля хуже:
Жить у себя, но как в тюрьме,
Иль на свободе, но в какой-то луже.
Должно быть, эмиграция права,
Но знаете, конечно, сами:
Казалось бы, «Вот счастье, вот права» —
Европа с дивными искусства образцами.
Но изнурителен чужой язык,
И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,
И эта наша песнь — под тряпкой вскрик,
Больного бормотанье под наркозом.
Но под приказом тоже не поется,
И, может быть, в потомстве отзовется
Не их затверженный мотив,
А наш полузадушенный призыв.
II. «Мне кажется, что мог бы эмигрант…»
Мне кажется, что мог бы эмигрант
Примерно так ответить на упреки,
Что изменил он родине своей:
«Уж я не говорю о всех бежавших
На Запад в прошлом, чтобы ей служить,
Но был изменником и Достоевский.
Ветхозаветная его душа
Вас называла бесами, и Пушкин
Изменником в таком же смысле был:
Уже тогда прославил он свободу!
Они учителя мои в любви
К России…»
III. «Жертва времени-безвременья…»
Жертва времени-безвременья,
Под обстрелом неприятеля
Вглядываюсь в нашу темень я:
Тень журналов, тень читателя,
Эти поиски стихии,
Веры, почвы, дела, нации
(Двадцать девять лет в России,
Скоро тридцать в эмиграции)…
Неужели наша странница,
Наша муза-бесприданница,
В сердце мира не останется,
Жалкой, да, и тем не менее
Честной, как разоблачение?