Выбрать главу
Мученик разгневанный, такого Как бы вслушиванья с детских лет В собственное и чужое слово Иногда у величайших нет… Европеец… Словно человеку Не везде положено страдать, Словно Гималаям и Казбеку Не дано такой же осенять Суеты суровой, как Монблану… Только вторить я ему не стану,
Лермонтову южное, чье «нет», Сказанное людям и природе, Нарушает догму и запрет, И слова, как буря, — на свободе… Слабость человеческая, чушь Рядом с ними наша добродетель… Впрочем, даже гнев могучих душ Адских врат сорвать не может с петель, И для всех не лучше ли, когда С той же силой говорится «да»…
Ты образчик (много будет копий), Мил тебе нескромный однодум, Но влекут, как лучшее в Европе, Русское изящество и ум: То есть Вяземский с его улыбкой (Диво даже в веке золотом), Анненский над декадентской скрипкой С нервным и единственным смычком И бездонный (а доступный) Тютчев… Тот, кому понадобились чукчи,
(Вот находка!) весь в его тени: С донышком, но грациям любезен, Он свои «Вечерние огни» Зажигал недаром. Бесполезен Был бы список: дивных строк верста Не в одном благословенном томе, Где «не встретишь мертвого листа», Или у Олениной в альбоме… Книга и природа… Нет друзей Лучших у отшельницы моей.
«Что ты любишь: море или горы?» Бесполезный, в сущности, вопрос — Достоевского не переспорит Лев Толстой, а гоголевский «Нос» Лучше ли, чем «Пиковая Дама»? «Кто сильнее: тигр или лев, — Я ребенком спрашивал, — а, мама?» И теперь, не очень присмирев, Я тебя пытаю в разговоре: «Что прекрасней: горы или море?»
«С морем счастие делила я», — Отвечала ты, на горы глядя: Раненых безмолвия струя Лучше лечит. Горы — о пощаде, О необходимости забыть Все, что нас измучило в долине. Не прибой, готовый в берег бить
Без конца, не море — путь к вершине Не о созерцании волна — Слишком беспокойная она.
Если заразительна влюбленность, Реющая в воздухе: не тот И не та, а вся неутоленность Всей симпатии объекта ждет И находит, — все же на мгновенье (Сколько бы оно ни длилось лет) Эротическое восхищенье… Так всему живущему поэт От души улыбкой отвечает, Но скучает, до чего скучает…
Да, цветы и птицы, да не раз Некой барышни или крестьянки Музыкальных линий, милых глаз Нежные и вечные приманки. Ну а дальше? Сколько было стрел В воздухе и сердце. Но и ранен Ты, и одинок, и улетел Эрос, и уже недавний странен Твой восторг, сей переход — к чему? Не на волю: из тюрьмы в тюрьму…
У любви тяжелая походка Путника в горах, и стиль суров У нее, а существо и кротко, И печально (опытом веков). У нее нет вкуса к развлеченьям, Все ее вниманье на одном… И морским хотелось бы сравненьем Кончить: берегов не узнаем Обновляющихся, но все та же С одиноким в целом экипаже.
В поколении моем, как знать, Многие ли тоже так любили, Многим ли хотелось лучше спать, Чтобы радость ей доставить, или Случай мой единственный… С трудом Верится, что и другому то же Самое дано, в венце таком Счастие не может быть похоже На любое. Да и смысл его — Не объятия, а торжество.
13
Как ни обольщала Терпсихора Прадедов, и дедов, и отцов, Думали они, что верх позора Сей на кончиках тупых носков Под биноклями балетомана Пролетаемый девицей путь. В танец ты влюбилась очень рано, Учишься тайком, и вдруг: забудь! И к кровати старшие за ножку — Помни же! — привязывают крошку.
А ведь есть у тела твоего Для пластического совершенства Все, что нужно. Сколько из него Извлекать для зрителей блаженства Мог бы музыки волшебный звук, Жестами себя же дополняя. Вот и горшая из ранних мук: Запретили! Улетела стая Белоснежная, но их семья В лучшем смысле и сейчас твоя.
Что-то есть у русского балета На совсем последней высоте Легкости, и прелести, и света. Грации над ним склонялись те, Три… Истомина, дитя Эллады, Откровение, Эола пух!.. Как тебе в театре были рады, И стихами пойман танца дух, И твои скольжения и точки Ямба отмечают молоточки.
О душе балета мадригал (О «чистописании небесном») Я студентом опубликовал. (Это выражение известным Стало и во Франции потом С помощью Андрея Левинсона.) Если и не перед алтарем Вкрадчивая служит примадонна — Умного искусства ритуал Мне церковное напоминал.
Слыша звуки Иоганна Штрауса, Вижу промелькнувший каблучок. И волан, кружимый ветром вальса. Хорошо, что есть и мотылек В мире слишком грозном и серьезном. Танец приближает к небесам Императорским или колхозным. Чародей, он от пожара сам Отстоял себя, и все мы знаем, Что у нас балет неподражаем.
В дни, когда венчал войны разгром Дух переворота исполинский, Синий, с поднятым воротником, Поспешал в Мариинку Волынский. Слишком воздух Палестины жгуч — Чуть ли не в истерике догадок Припадать к тебе, кастальский ключ: Как в обряде, в танце строг порядок, И надежда в воздух подняла Культу посвященные тела.
Колоссально (и претенциозно) Слишком многое у немца: страх И порядок. Мужественно, грозно, Гениально о больших вещах — Думает германец… что за встряска Для его соседа-буржуа, В памяти которого коляска И парик напудренный… Валуа… Да, король. Как он великолепен!.. А его вельможи… Бедный Репин!