В серии сановников твоих
Что-то сумрачней и тяжелее…
Праздник или роскошь… Надо их
Вырастить в такой оранжерее,
Как Версаль. И в чем-то век любой
Не оправдывает ли галантный,
Не совсем, не только же пустой…
И не ранит слово «элегантный»,
Если только изнутри оно
Восхитительно озарено.
Как Венера, все это из пены
Веера и ткани кружевной
На волне рождается для сцены —
И любви земной и неземной.
И цветут тюльпаны-кринолины,
Из-под них, как мордочка зверька,
Высунулась туфелька… а спины,
Грудь почти открытая, рука
Нежная, условная (в перчатке)
И… небрежность: перебой в порядке!
Платью в розах кланяется фрак.
Не проходит на такое мода,
Потому что грация не лак,
А сама изящества природа.
Заплатил за свой нарядный грех
Баловень фортуны, безмятежный,
Но для нас очарований тех
Сладок и сегодня отзвук нежный:
Петипа est mort, vive le Roi![15]
Дягилев, Нижинский, Бенуа.
Ты и за кулисами потухни,
Полубиографий, полулжи
Сплетническое тщеславной кухни!
Муза говорит: глаза смежи,
В сердце ум сведи, как нас учили
Странники, подвижники. Не мучь
Истины, прислушивайся к были.
Крепко двери заперты на ключ
Для нескромных. Ты, благоговея,
Подойди. Твоя с тобою фея.
Если бы случилось на балет
Нашу жизнь перевести, не новым
Было бы его либретто: свет
В белом тюле с ангельски суровым
И по-детски нежным в каждом па
Обаянием и некто в черном…
Потому что все еще скупа
Радость наша, все еще тлетворным,
Веет чем-то на обоих нас
От меня… От рыцаря на час.
14
От сестер твоих, в тебя влюбленных,
Все, о чем молчала ты всегда,
Я узнал: кто может непреклонных
Уберечь от первого стыда?
Ждать себя не заставляет случай —
Всюду безобразие и жуть, —
И забилась девочка в падучей,
Сердца человеческого путь
Начинается. Оно большое,
И его опасны, перебои.
Чувствовать ему добра и зла
Слишком резкое прикосновенье,
Музыку, чудесные дела
Гения и черни преступленье.
Девочку огонь таланта жжет.
А вчера кого-то убивали,
Видела распоротый живот,
И, конечно, близкие в печали:
Общая любимица больна,
Клавишей не трогает она.
Детство, детство, словно Атлантида,
Необъятный остров утонул.
Ты уже, не подавая вида,
Сдерживаешься, но взор блеснул,
И точнее, чем, когда-то в детской,
Злоба чья-нибудь отражена
Строгостью или улыбкой светской,
Но — чудесной выдержки цена —
Выступают в одинокой спальной
Слезы чистоты первоначальной.
«Быть не может, не бывает — сон! —
Говорило мне мое упорство,
Как я ни был, сразу, потрясен. —
Тут не совершенство, а притворство!»
Неужели так бывает слит
С даром временным — нерукотворный?
Так на слишком редкое глядит
Опыт наш, и умный, и тлетворный.
Но сегодня для меня закон:
«Да, бывает, может быть, — не сон!»
Ты одна из тех, кого боятся
Многие и многие: в таких
Что-то, рядом с чем не удержаться, —
Грустно видят лучшие из них.
Худшие к таким необычайной
Ненавистью длительно больны,
Цельности непостижимой, тайной,
Словно вызовом, оскорблены.
Но для зависти неуязвима,
Как же ты узревшими любима!
С дивной сумасшедшинкой в глазах —
Музыкой и ритмом одержимость, —
С репликой мгновенной на губах —
Что за легкость и неотразимость,—
И с каким контролем над собой:
Только взор, не лгавший от рожденья,
Выдает немногим, что с тобой…
Хрупкая, как редкие растенья,
Так естественна, как сельский труд;
Как Шопена ранящий этюд,
Вдохновенная, с такой свободой
Необыкновенной и чутьем
В том, что называют женской модой,
Ты пленяешь каждого во всем
Смелостью и простотой небрежной,
Потому что ярок и не груб
Весь состав твоей природы нежной:
Голос, руки, даже вырез губ, —
И такие, будто где-то там был
Кто-то виден им, — глаза сомнамбул.
Будничное. Ты на много миль
Выше суеты обыкновенной,
Но, конечно, — человек и стиль,
И в душе и оболочке тленной
Слито все, не меньше чем в стихах
Форма с содержанием. Желанней
Женщина в прелестных пустяках,
Чем в другом, необычайном, плане.
Но одно сливала ты с другим
В дни, когда и я увидел Рим.
Рим встречает зданием вокзала
(Малопримечательного) и
Бытом населенного квартала
В стиле всех на свете улиц. Жди
Всех чудес обещанных, откроешь
Скоро их, но даже и они
Охладят восторги. Не усвоишь
Сразу правды. Вся она в тени
Будней. Видел не таким, бывало,
Вечный город: с этим сходства мало.
Что же, пышный образ полюбив,
Ты разочарован, не впервые,
Впрочем. Вымысел, пускай фальшив,
Ярче истины. Еще чужие —
Темная от времени краса,
Стены и колонны. Не такое
Здесь увидеть думал. Небеса,
Правда, райские, но все другое:
На просторе дремлющий музей,
Древности смешенье и церквей.
Возле Капитолия пеленки
На веревке сушатся, и голь
Смотрит из подвалов, чей-то звонкий
Голос распевает, только боль
Русской песни, очевидно, здешней
Мало родственна: другой закон
Солнца и движенья — вечно вешний
По сравненью с нашим, да и тон
Всех событий, даже и несчастий,
Здесь другой… Веселия и страсти
Умница лазурная полна,
Хоть ее чужие покоряли
Столько раз и хоть бедна она.
Сладко северянину в Италии.
Понемногу для него и Рим
Быть перестает загадкой, словно
Камни; а теперь поговорим,
Наконец, сказали, и любовно
Гений города пришельца взял
За руку и лучшим другом стал…
Помню очень внятно: «Com’e bella»[16] —
Про кого-то кто-то произнес.
Я взглянул: Сикстинская; Капелла,
Где с колоссом борется колосс,
Где на вас пророки и Сивиллы,
Словно с неба, смотрят с потолка,
И на фоне гениальной силы
Сумрака могучего — рука
Нежная и стан, как стебель, узкий,
И шепнул, я спутнику по-русски: