16
Я люблю любовью маниаков
(Как бы их ни били, все равно)
То, что верно чувствовал Аксаков,
То, что Достоевскому дано.
То, чем увлекаются, как модой,
И что поважней раз в миллион
Злобы дня и всякой злобы… Одой
Вот бы разразиться. Но закон
Твой, без опереточных доспехов
Рыцарь, — мне милее: здравствуй, Чехов!
Здравствуй, муза правды, так проста
И скромна и так непобедимо
Увлекательна. Когда креста
Свет и тень (Флоренции и Рима
Живописцами) на полотно
Наносились, — лишь один Беато
Так писал, и все, что им дано,
Если не могущественно свято…
Чеховское… тот же тихий свет,
Хоть в помине той же веры нет.
В веке девятнадцатом Россия
Глубочайшие почти одна
Чувства будит лирой, но другие
Видят ли народы, кто она?
Наверстать упущенное надо,
Пушкин начинает, и затем
Новая воистину Эллада
(То есть без названий, чуждых всем)
Возникает в лютые морозы
На страницах величайшей прозы.
Вот уж чудо! Шутка ли: Толстой
Или Достоевский, только эти
Двое и заполнили собой
Сразу перерыв тысячелетий.
Еврипид или Святой Лука
И Софокл или Иеремия,
Наконец протянута рука
К вам, и это сделала Россия.
Не литературы короли,
Судьи — украшение земли.
Или выберешь из легиона
Созданных поэтами имен
Много в рост хотя бы Родиона,
Только в древности находит он
Равных: Каина, чуть-чуть Медею
(Даже он мучительней: из тех,
Чей до слез сочувствие к злодею
Вызывает безобразный грех).
Подлинности, сложности и силе
Той же или так же нас учили
Только в Библии да в ропоте
Хора героических трагедий…
Кто нужней в чудесной простоте?
Нет веков, и снова мы соседи
Клитемнестры убивающей
И ее карающего сына,
Воли, месть подготовляющей,
Та же в нас надавлена пружина,
И явлением Рогожина
Так же страсть облагорожена,
У Андрея Белого о Блоке
Вспыхивающее между строк
Не дает ли чувствовать в намеке,
Как в начале века и глубок,
И не лжив религиозный опыт
Юности, поднять умевшей груз
Главной русской темы. Легкий топот
Нимф и фавнов на дороге муз,
Радостный для западного слуха,
Строгого не соблазняет духа.
Русская трагедии не в том,
Что в избенке или на престоле
Был носитель власти палачом:
Тем настойчивей мечта о воле
В целом государстве к семье
Действует, как тайный регулятор,
И, не веря старой колее,
Гонит птицу-тройку император
Сам по новому пути, и гнет
Стоит в ту эпоху всех свобод.
Хоть и «жертвы мысли безрассудной»
Правы, но трагедия не в том,
Что свободой живы мы подспудной.
Англия на острове своем —
Чудо равновесия и меры,
Да и та России не указ.
У нее особый символ веры,
И певец ее не первый раз
Мир зовет учиться у народа
Сильного, как время, как природа.
Русская трагедия лишь в том,
Что не каждая легка наука
И для посвященных (то, о чем
В песенке «Разлука ты, разлука!»
Эмигрант сквозь полузабытье).
Для детей Европы ты — загадка.
И у них, конечно же, свое,
Прежнее, да не того порядка —
Тех же ценностей не тот же ранг:
Срыв… Des Abendlandes Untergang…[17]
И смущались же, когда впервые
Девушку из варварской страны
Люди узнавали молодые:
На хребте мистической волны,
Вынесшей у нас в начале века
«Незнакомку», строго ты жила:
Болью совести за человека,
Требуя, чтоб все его дела
Были цели огненной подобны.
Что для самых трудных камень пробный?
Ты мучительницей прослыла,
Но «I love you» и «je t’aime» и «t’amo»[18] —
Оскорбление, а не хвала
На устах новейшего Адама:
Взять, купить, но только не платя
Чувствами глубокими, и что же —
Словно раздраженное дитя,
Злится бедненький, зовя на ложе.
А тебя один бы свел с ума
Стих пятидесятого псалма:
«Сердце сокрушенно и смиренно…»
Для невольниц жалости милей,
Чем соблазны суеты надменной.
Накануне гибели моей
Провидение тебе внушило,
Не любя, не покидать меня.
С перерезанной висеть бы жилой,
Повторяю, мне средь бела дня
Черного (куда чернее ночи),
Но с тобой роса не выест очи.
Потому что не было у тех
Ни борьбы, ни горя, — их богатства
Ты презрела. Тот, кто ниже всех,
Выбран, и сочувствие злорадства
Страшный твой сопровождает шаг…
«Не открыться ли? Еще не поздно…»
В верности (и на земле) бродяг,
Хоть спасения взыскуем слезно,
Страшен омут, но в окрестный мрак
Ты кому-то жаловалась так:
«Нет, ты мне попроще, поскромнее,
Как батрачке в поле, службу дай,
Не для зрителей на галерее
Жизнь моя!.. разрушится пускай
Слава — я такой и не хотела:
Скучно мне одной из многих быть,
«Несравненных». Потруднее дела
Я прошу…» Невольно, может быть,
Так роптала ты, но Он услышал
И в огне тебе навстречу вышел.
17
Не забуду, академик Марр,
Как в вагоне рядом мы сидели,
Сальной свечки оплывал нагар
Над певучим текстом Руставели
Подлинник и тут же перевод…
Вы сказали: видите, наш гений
От поэта истинного ждет
Длинных величавых песнопений,
И с жемчужины восточной мы
Не сводили глаз. А был зимы
Тягостной двадцать второго года
Холод. Неожиданно окреп
Новый строй с согласия народа
Тайного, и сквозь уродский нэп
Чувствовалось медленное что-то
И торжественное, тот же дух
Эпоса, который мне у Шота
Брезжил в дактилях, на русский слух
Пышных чересчур… Зато какое
У него дыхание большое.
Кстати, вот еще один изъян
Дивного труда: Тамар-Царица
(Здесь я собственных касаюсь ран)
Хочет и не может воплотиться.
Вся метафорами убрана,
Словно драгоценными шелками,
Неужели плачет и она
Женскими солеными слезами?..
Для художника его модель —
Повод: он — за тридевять земель