Выбрать главу
Да ведь бесконечна и она, Если имя у нее — Бетховен, Пушкин…Тайна в них отражена Дней Творенья. И не нарисован, Не написан Рембрандтом портрет Собственный, а создан, как живое Жизнью создано… А столько лет Готики, и многое другое… Я, они и мы, но — все в одном. Сообща, но — каждый о своем.
Все в себе и я переживаю. Хорошо историю любить, Я ее, как «Илиаду», знаю. Что мне ближе в ней? Как пропустить Даже, то, что набрано петитом? О России всех нужней глава Мне, конечно, в широко открытом Фолианте, но учить сперва Надо европейскую… Изгнанье, Ты мне вот читаешь о Германии!
Ленский, брат Новалиса меньшой, Близок испытующему духу Веры и доверчивости той… Как французское такому слуху Тягостно (онегинское), как Дерзкая всезнающих насмешка Ранит и какой-нибудь пустяк Вдруг от жизни отрывает: спешка Рвущегося ввысь (на полчаса) Так чиста. Поэзии краса —
Вы — мечтатели, куда угодно — Только из действительности вон! Пусть на гибель, но зато свободно!.. И неотразим Гиперион. Только чем светлее над веками, Тем внизу слышней: ich will! ich kann![22] Долг… механизация… За нами! Повинуйся же. И Jedermann, Детище больших идеалистов, Грозен… как бывал в России пристав.
Дух Германии? Извольте жить Между звуками небес и veto. Благородная задача — быть — Юнкерами университета В дерзкой вольности уличена: Ничего не изменяй в природе, Но учись ее понять — она И сама — свобода в несвободе. Все разумно. Чувствуй, как велят. Не ленись. Am Anfang war der Tat![23]
Только что же делать с сыном блудным Ей, железной? Где ты пропадал, Гёльдерлин? В горах виденьем чудным Жить без Диотимы продолжал? Что случилось? Как больные звери, Дотащился наконец домой, Потеряв… но горше нет потери: Ногти больше пальцев, взор пустой… Спит, хохочет… ничего не помнит… Самый щедрый, но и самый темный!
Первый, будь последним… Жизнь была Мачехой и для тебя, Нижинский!.. Чудо легкости и ремесла Кто-то сглазил: не по-матерински Охраняет слава от врагов И отчаяния… Мне бывало Страшно за одну среди волков Душу, им чужую: так вас мало В братии, «размученной» своей Музой и «желанием честей».
Как льстецом и другом Саломеи И рабом Иродиады стать Иоанн не мог бы — смерть милее (Ведь его проклятия печать, Страшная, как голова на блюде, На распутство навсегда легла). Так и сильные, большие люди, Отвечая за свои дела, Властной прихоти не потакают. Их казнят, но их не забывают.
Шелли и по внешности — твой брат. А Шопен? А Шиллер?.. Поясняю: Есть среди несходных некий ряд. Глядя на тебя, воображаю Их: не чувств завистливых возня — Вдохновенье взор ангелоокий Зажигает, снизу оттеня И прямой, и нежный лоб высокий. При тебе Я чувствую ясней Женственное в гении людей.
Каждого, кому искусства мало, Кто умел возненавидеть зло, Если не на подвиг подмывало — К гибели безудержно влекло. Я люблю конец Наполеона, Императора люблю конец, Больше, чем из золота корона, Шел ему трагический венец: Тем волшебней жребий небывалый, Чем грознее счастия провалы.
Всё же твой не изменился смех, Доброту большую выдающий, Той же прелести безгрешный грех; Так же ищущий и вездесущий Дух сочувствия судьбе чужой Проникает в смутные преданья, Чтобы той ожить или другой, И в лучах двойного обаянья Твоего не раз и не одной Путь меняется судьбы мужской.
20
Ветхое отживших привилегий… Нашу титулованную знать, Смесь высокомерия и неги, Трудновато было оправдать. Дед перед такой-то герцогиней — Как под ветром рожь на полосе. Но, по слову вещему Маццини, «Будем пролетариями все. Это, внуки, мы навек упрочим: Быть и вашей светлости рабочим!».
Впрочем, не пленяет ли, смирясь, Тот из гордых (возле трона) предков, Кто, устав от слова «граф» и «князь», Надевал клобук и был нередко Воином-подвижником; чей дар — Буйных сдерживать, когда разруха. Слава тем, кто победил татар, Слава тем, чья сила — не сивуха (Спаивать), а чья любовь сильна В смутные России времена.
Курбский, Минин, Трубецкой, Волконский, Да… Но и вельможа-крепостник, В лучшем случае, пожалуй, — Вронский, Вежливый Европы ученик. А на Западе еще патриций Уцелел: маркиз или барон, Герцог или князь, не Кай, не Тиций, Де и фон — персона из персон, Хоть его казнил уже Парини, Чем-то обольщает и доныне.
Может быть, от власти отстранен Раньше наших (скоро уж два века), Понемногу приобрел и он Человечность просто человека. И хотя не радует Шарлюс, И от сен-жерменского «подворья» Веет тлением, но тонкий вкус Ценит, видимо, еще история. Лучше бы сказать «исторья», как Он, да не хочу попасть впросак,
Подражая гению: угрюмство Музу подавляет в наши дни, Как ни дорого ей «вольнодумство» Автора, затмившего Парни… Ну… и вот — один из молодежи Все еще, пожалуй, золотой, Но уже на предков не похожий, Как у нас хотя бы Лев Толстой, — В середине странствия земного Пробуждается для жизни новой.
Если есть madame de Kourdukoff За границей, есть же и такие, Кто и для скептических, умов — Чудо и заслуга Евразии Там, где инородец больше свой, Чем в Европе, там, откуда брезжил Свет ли только — путь не долог твой. Но уже и в Риме о приезжей (Странное за местное приняв?) Говорят стандартное: ame slave…[24]
вернуться

22

Я хочу! Я могу! (нем.).

вернуться

23

Вначале было дело! (нем.).

вернуться

24

Славянская душа… (фр.).