«Кто заболевает от напасти
Чувственного, для того преград
Не бывает в низости и страсти…» —
Без стыда про собственный распад
Я рассказывал небрежно, взором
Не смущен опущенным твоим,
В римских теплых сумерках… На форум
Мы сошли… «Уста соединим
Здесь», — мне говорил мой скучный опыт,
Но звучал иронией твой шепот:
«Разъясните, что такое страсть?» —
«Страсть прикидывается любовью,
Но, когда не можешь ниже пасть,—
Я ответил, — ночью к изголовью
Луч летит, и видишь ты, что в ад
Завлечен, что хуже нет обмана
И не может быть… Назад, назад!
«Amor sacro, — думал ты, — profano!..»[25]
Есть у Тициана полотно,
Двум соперницам посвящено…»
Многое еще не без рисовки
Говорил я и почти без лжи,
Глаз не отрывая от головки
Будущей поэта госпожи…
Но за легковесными словами
Ясно, так сказать, при свете дня,
Был тебе я виден… «Буду с вами
Нарочито резкой. — На меня
Ты взглянула. — Злым и донжуаном
Вы не рождены. Самообманом
Жили вы. И чувства не найти
Вам в ответ на слово, только слово…
Жаль, что вы сбиваетесь с пути
Более простого и прямого.
В общем, вы — почти энтузиаст
С нежным и восторженным мотивом
Для таких, как вы, Экклезиаст
Должен быть чудесным коррективом,
А не камнем гробовым. Мораль
Ваша разрушительна… Как жаль!
Ведь насиловали вы природу,
Чтобы от кого-то не отстать,
И, чужим теориям в угоду,
Научились вы перенимать
Не для вас естественные позы,
Но от зла по силам не таким,
Даже от его малейшей дозы,
Вы недаром делались больным.
Нет, у вас совсем другого рода
Назначение, не та порода…»
Словно мы симфонии из лет,
Развивающих все ту же фразу,
Словно ей не только спеха нет,
Но как будто важно ей не сразу
На одну из величайших; тем
Отвечать заставить наши души, —
Я еще сейчас подобен тем,
Чьи закрыты и глаза, и уши,
Но уже, предчувствуя финал,
Голос утешения звучал:
«Жалость я несла тебе и ласку,
Так, наверно, будет до конца.
Под отталкивающую маску
Заглянула я. Того лица,
Что увидела, они не знают:
Донкихотствующее дитя
Жадное, они тебя считают
Сильным и расчетливым, хотя
Из твоих тягчайших преступлений
Худшие — от нежности и лени».
Есть любовь, похожая на суд,
Есть любовь, которая и судит,
И живит, как счастие и труд,
И которая при жизни будит,
Как труба, обещанная там…
Ибо здесь два жребия, два мира,
Два решения даются нам.
Ты — как младшая из дочек Лира,
Все отчетливо: и да, и нет.
Но двусмысленный коварен свет.
«Гамлет в вас, но от себя устали Вы…
Тебе от быть или не быть
Перейти к чему-то не пора ли?
День от ночи надо отделить.
Души Леди Макбет или Яго,
Голубя Корделии враги…
Низость и свобода, зло и благо…
Сделай выбор. Выпрямись! Не лги!»
Милосердна и непримирима
Ты, как меч и уголь Серафима.
Что мне литераторы-друзья,
Что мне личные враги отныне
И давно чужая мне семья…
Я лежу еще, как труп в пустыне,
Час, еще далекий, не настал,
Чтобы после встречи с шестикрылым
С неба Бога глас ко мне воззвал,
И молю в страданье, сердцу милом,
Чтобы дар невероятный твой
Уничтожил мой состав гнилой.
И ничтожен, и несформирован,
Не сожжен, а только обожжен,
Я еще желаньем околдован
Славы и еще в себя влюблен.
Я тебя не только не достоин,
Надо мной еще презренный мир
Властвует, и я еще не воин,
А раскаявшийся дезертир.
Не мгновенное преображенье
Ждет меня, а длительное тленье.
26
Я всегда, боялся: не дадут,
Мне додумать, что-нибудь заставят
Делать суетливое… (И тут
Смерть и грех, как два тирана, правят.)
«Ты все пела, что же, стрекоза,
Попляши…» Крест, муравей жестокий
У певца особый… Но в глаза
Он смеется… Гордый, одинокий,
Должен бы мыслитель и поэт
Без помехи думать столько лет,
Сколько надо, чтобы то созрело,
Что в молчании созреть должно…
Но для них-то разве это дело,
Для людей, которым все дано,
Кроме знания души всемирной,
Все объединяющей. В толчки
Платой отгоняют нас квартирной
Или чем угодно от строки,
Не законченной и жизни ждущей…
Глаз у нас невольно завидущий!
Мстители, обманщики, рвачи,
Лжепророки — люди из богемы.
Но, и быть сверчками на печи
В мирненьком тепле хотим не все мы.
Лучше уж трагедия стрекоз
Или муравьиное начало…
В социалистический мороз
Чувство справедливости страдало,
Да не очень: любим глубоко
Притчу про игольное ушко.
Новый Свет! Почтительно приемлем
Все, что старенькому он дарит,
Но и гласу обличений внемлем:
Словно чудо-юдо-рыба-кит,
Поглотивший на три дня Иону,
Держит в чреве юный материк —
Всю культуру прошлого. По лону
Вод, играя, носится, велик,
Что и говорить, но раньше срока
Чудище не изрыгнет пророка.
Ненавистным став для сих времен,
Как для шовиниста инородец,
Сам почти не зная, с кем же он, —
Дух пророчества сейчас — уродец.
Возле поля битвы двух веков
Смотрит он, как на удава кролик,
На ожесточение врагов…
С горя он — развратник, алкоголик,
Недруг и себе, и всем другим,
Но казнить его повременим!
Если б я, нажившись, как Саллюстий
На делах провинции своей,
В роскоши таких-то захолустий
Философствовал, уча людей
Отличаться от неумной твари
Дельными стремлениями ввысь, —
Был бы, может быть, и я чем старе,
Тем важней (мои-де пронеслись
С пользой дни), но должен духом нищий
Не богов довольствоваться пищей.