Как боялся я Парижа, как
Сердце, замирая, холодело…
Через площадь я, как маниак,
В полуобмороке, то и дело
Равновесие теряя, шел.
Что грозней безмолвия в столице
По ночам?.. Зловещий ореол
(На домах публичных, на больнице,
На Sante), только здесь и там
Радужное световых реклам.
На Монмартре или Монпарнасе
Для неутешающих утех
Дева, покупаемая в кассе,
Мелким сделала великий грех.
Тоже ведь носительница света
Незакатного, да что уж там —
Жизнь ее ходячая монета
И, конечно, ходит по рукам.
Нет, Sophie не Сонечка: нажива
Деловитая и без надрыва.
Хорошо не где-то в небесах
Женщину единственную встретить
И, лелея драгоценный прах,
На добро великое ответить.
Пусть для многих у меня комплекс
Страха и отсталого сознанья,
Обоготворяющего секс,
Но искать не связи, а слиянья
Учит «Кипарисовый ларец»,
Сладостный для раненых сердец.
Ты меня жалеешь, как хотелось
Лучшим из людей: забыв себя,
И твое терпение и смелость
Обожаю, но гублю тебя.
От себя ты словно отлучила
Общество… Нельзя перечислять
Всех утрат, которыми платила
Ты за право одного поднять
До себя, как будто дел важнее
Нет в великой мира эпопее.
Стук часов и жалобы кота,
Где-то призывающего кошку, —
Что еще вобрала темнота?
Дых грузовика, и по окошку
Дребезг: слабо дрогнувший ответ…
Я, закрыв глаза, себя читаю,
Слезы лью, а все-то сердца нет,
Жить хочу, а все не оживаю…
Вдруг очиститься… Как бы не так!
Легче море вычерпать. Бедняк!
Что же было до грехопаденья?
Вижу и в себе, и где-то там
Прошлое от первых дней творенья
(И в особенности по утрам).
Кто-то отделяет свет от мрака…
Рукопись. Чернильница, Стакан.
Первая залаяла собака.
Некто, радостный, как Иоанн
Дамаскин, приподнялся с постели
В безднах мирозданья и в отеле.
Он еще окна не распахнул,
Улицей еще не ограничен
Музыки междупланетный гул,
Он еще не падший, он первичен,
Крепким сном от прошлого омыт,
Он и сам Создателю подобен —
С каждой малой травкой говорит,
Плачет, благодарен и беззлобен,
Молится, глаза полузакрыв,
И не знает, жив или не жив.
Но приносят свежую газету,
Вместо неба снова потолок,
Рыщет злость по белому по свету,
Ну и в твой заглянет уголок,
Превращая комнату в трущобу, —
И в действительность недавний сон,
И восторженные слезы в злобу.
Что же делать? Уж таков закон
Пробуждения. Не завирайся,
Рай во сне — пустое, просыпайся!..
Хорошо при собственной кончине
Быть ее свидетелем надзвездным,
Хорошо к своей первопричине
Подойти с вопросом бесполезным.
Человек идет — портфель подмышкой, —
Надо и такому прокормиться —
И внезапно, как бенгальской вспышкой,
Жизни позволяется облиться:
Все необъяснимо; и понятно,
И знакомо, и невероятно.
Вывеска над вымытой витриной,
Пес обнюхивает столб фонарный.
Человек перед своей кончиной
Памятью владеет легендарной.
Все понятно и необходимо,
Каждое столетие раскрыто,
А прохожие проходят мимо,
И один толкается сердито.
«Подождите; я ведь умираю», —
Говорю я Тицию и Каю.
Но они проходят, как веками
Мимо падающих проходили,
Широко раскрытыми глазами
Вижу я, как небо отворили.
Надо над собою наклониться,
Надо вспомнить, как поили с блюдца
И кормили грудью… Птица, птица!
Мне от жизни велено проснуться…
Птица уносила, уносила,
Унесла и землю погасила.
А внизу уносят человека
И приводят, кажется, в сознанье,
И мигает склянками аптека
Все еще на страшном расстоянье.
Что-то прочно под ноги подводят,
Солнце возвращается на место,
Снова люди говорят и ходят,
А рука-то у меня, а вес-то!
Но гремит за молнией экстаза:
«До свиданья! до другого раза!»
Не из городов бежал я, нищий,
Оставался в городе, в отеле
И на европейском пепелище
Начинал заботиться о теле.
Приучал его повиноваться,
Приучал довольствоваться малым,
Приучал туда не порываться,
Где меня считали добрым малым,
И, друзей теряя и знакомых,
На собраниях и на приемах,
В лицемерии многоголовом
(По законам круговой поруки)
Больше я прочувствованным словом
Не ловил сочувственные руки:
Ни аплодисментов, ни пожатий,
Ничего — ни зова, ни ответа…
Только ты: не сон о благодати,
Не мечта, не тень с другого света…
Трудно как, а надо: путь свободы
Начался и длиться будет годы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ (1939–1945)
Еще не до крови стал ты.
(Евр.12:4)
1
На таинственном пути души
Город мне сперва казался адом,
И в деревне где-нибудь, в глуши
Горы и поля — Эдемским садом.
Но в зеленой суете дневной
Ты увидела, как я грубею.
Как с животным и со всей землей
О небесном забывать умею
И, растительный вкушая сон,
Вновь собой и миром упоен…
С дней Гомера счастья по-мужицки,
Пресыщаясь; не искал ли свет?
Уязвленный адъютантик свитский,
На колосья променяв балет,
Не решал ли, что теперь народен,
И «спастись» желал мне а свой черед
Землеробом ставший Яков Годин.
Но моя, забыв у невских вод
Дни тоски над берегами Сены, —
Муза не искала перемены.
Петербург… Студенческий кружок.
Злобин, и прекрасная Ларисса,
И Винавер, юный, а знаток
Стилей, и классическая крыса
N, и Маслов (горько, что убит
На заре своей певец Авроры),
И Рождественский — земляк, пиит
Царскосельский (вместе коридоры
Гимназические, вместе «Цех»)
Даровитый, а скромнее всех,