Лепет о финансовых вельможах,
Голос Мракобесья о вещах,
Слишком уж на правду не похожих, —
Нет ее в ничтожных пустяках:
Новым будь Солоном или Крезом,
Ждет тебя особенный позор.
Почему? Но, милый, ты обрезан:
С небом заключенный договор…
Ты ему и в самом, деле ближе:
Избранный… последствия неси же.
Дело Дрейфуса и то «J’accuse»[36],
Чей эффект гражданский все признали…
Дело Бейлиса, российский груз.
Слов-то сколько о каком-то мяле.
К счастию, оправдан!.. А потом
Сквозь ограничительные квоты —
В катастрофу (хуже, чем погром),
Ибо у еврея с Кем-то счеты.
Ничего не понимает тот,
Кто библейской тяжбы не поймет.
Может быть, католицизма сила
(Не теперь, а в средние века)
В грозном «Dies irae, dies ilia…»?[37]
И теперь, из одного куска,
Люди еле сдерживают ярость,
И братоубийственный их клич
Пал на безразличие и старость
Человечества, как давний бич,
Принимающий любые формы,
Чтобы тишь да гладь взрывали штормы.
Кстати — я-то ведь пересмотрел
Отношение свое к марксизму:
Верхоглядства для меня предел
Там, где новой правды пароксизму
Приписать умеют только зло,
Нет, скрижали Эрфуртской программы
В чем-то, если уж на то пошло,
Близки тем… не лень же строит храмы:
Справедливость и закон труда
Глубже наших сплетен, господа.
Глубже даже кой-каких пророчеств,
Мистик, мне подобный эгоист,
Глубже очень многих одиночеств,
Так же как, ну скажем, Бах и Лист
Глубже музычки. И пусть фанатик
Грубо вмешивается в уклад
Прежнего. Состарился аббатик,
И сказал нам пролетариат:
«Люди, очарованные бездной,
Не возьметесь ли за труд полезный!
Гауптмана угрюмые ткачи
(Не суди приниженное «всемство»),
Каменщик у Брюсова: молчи!
Тут уже и новенькое земство —
Не решение. Власть баррикад
Тоже не решение, конечно,
Но уже никак нельзя назад
К барышне, танцующей беспечно.
И люблю я трезвость наших дней,
Родственную, кое в чем, твоей.
Ведь и ты не прячешься от будней —
Не мигая, смотришь им в глаза.
Жизнь тем праведней, чем многолюдней:
Мы, как виноградная лоза,
Крупной тяжестью вселенской грозди,
То есть нашей общностью, горды…
И Ему, и нам в ладони гвозди…
Все за всех. Какие там жиды!
Все на плаху!.. Век проблему сузил,
Гордиев перерубая узел…
11
Август. Полдень. Даже в октябре
Здесь жара, и бешеный от зноя —
Месяц императора: заре
Выходить из черного покоя
И сейчас же, накаляясь, жечь…
Утренней звезды прозрачный холод,
Словно льдинка, тает. Надо течь
Золоту расплавленному. Голод
Никого не мучит, жажда — всех,
Сон тяжел, и нервен вялый смех.
Выжжена трава. Араб в пустыне,
Может быть, другого ничего
И не знает, огненной святыне
Даже рад, а мне-то каково?
Солнца я не обоготворяю
(Хоть на севере его люблю)
И, томясь, в Апулии сгораю
И свои страдания целю
Ожиданием зимы: сырая,
Здесь она, до кости пробирая
Ревматическим сирокко, льнет,
Мокрым и холодным облипает,
Грязно, пасмурно, и дождь идет,
Вот в каком живу я чудном крае,
Да еще под оком часовых
И с людьми, которых заключенье
Как ударом оглушило. Их
Ссоры, бедствия, недоуменья
Были бы и климата страшней
Без чудесной помощи твоей…
Одурманивается влюбленный
Иногда и на десятки лет,
Если дан ему неблагосклонный
На его сгорания ответ.
Не таков ли даже ты, Лауры
Верный и чуть-чуть манерный друг,
И дальнейших Вертеров фигуры
И, конечно, будущих. Для слуг
Очень благородных вечной дамы
Эта роль по ходу нашей драмы
Выбрана из тысячи других,
Чтобы возвеличить бескорыстный,
Нежный и печальный подвиг их,
Грубости враждебный ненавистной.
А пока на полюсе другом
Двое после первой ночи брачной
Нам поют о счастии своем
В долгой жизни, только ли невзрачной?
Это Филимонов и Бавкид
Тихое над холодом обид.
Старость донимает и потери
Неизбежные до той, большой,
До последней… Но живет Пульхерий
С Афанасиями нежный строй.
Старосветские при всех режимах
И во все века, они вдвоем
В радостях, для глаза еле зримых,
Доживают мирно. Кто о чем!..
Счастие безгрешного уюта
Ведь и в наши дни дано кому-то.
Так по-своему на путь толкнуть
Подвига и вдохновить, конечно,
Могут многие, но жизни суть
И настойчиво, и человечно
Перед изнывающим раскрыть —
Дело Беатриче… С мудрой Биче
Снова я дерзну тебя сравнить,
Славя от нее твое отличье:
Ты не в облаках, в пыли земной —
Чудо, смертный, страстный гений мой!
Вижу беспредельное богатство
Духа твоего хотя бы в том,
Что уныние — как святотатство
Для меня с тех пор, как мы вдвоем.
Мука, да… ужасные ошибки
(Но теперь все реже) и борьба
С худшим «я», большая, без улыбки,
И освобожденного раба
Счастие, и в воздухе повсюду
Нежности твоей, подобно чуду,
Заливающая мир волна…
Все облагорожено тобою.
Как любовь телесная бедна!
Мне казалось, что другой не стою.
Вспоминая злую духоту —
Близости нерадостной, непрочной,
Обходить бы надо за версту
Прелести и краткой, и порочной,
Лишь так называемой любви,
Темной, как волнение в крови.
В бывшем королевстве двух Сицилий
Есть и новое сейчас: бомбят
Таранто. В Калабрию вступили,
Кажется, союзники. Наш брат
Арестант опасен, и в вагонах —
Мы… Как весело!.. Под самый Рим
Увезли. В бараках, озаренных
Феерическим, предбоевым
Светом, ночью (летчик на разведке)
Ждем огня, как мяса звери в клетке,