Ясно ли сегодня, чья возьмет?
Чья бы ни взяла, в последней давке
Столько подвернувшихся падет,
Сколько и в боях не пало… Кафки
Не совсем же выдумка «Процесс»,
Нашей каторжной свободы схема…
Как собаку… Что же, перевес
У преследующего… Поэма,
Что ты в ре-минор? Попробуй ля
И мажор французских «oh, lа-la».
Мир великолепен и опасен,
Но уже коробит яркий слог —
Бомбы разрываются. Ужасен
Вид убитых. Неужели мог
Человек насилием увлечься.
И войне, и джунглям, и тайге
Дико радоваться и отречься
От Евангелья, где о враге
Как о лучшем друге говорится.
Современник, нам бы помолиться!
Металлические голоса
Узнавая — крепостей летучих, —
Мучимся бездействием. Леса
Рядом. Но сараев — ох! — вонючих
Надо, мерзкое переносить.
Нет посылок больше. Вот бы чаю!
Не пишу, и хочется забыть,
Где я, и лениво умираю
Для всего… Под канонады гул
Крепко, обессиленный, уснул…
Новый круг, и самый безобидный,
Оттого не холод и не страх
Он внушает. Может быть, постыдный,
Для меня он в розовых тонах.
Клонит деятельнейшего к лени,
Как дитя усталое ко сну,
Вместо лихорадки вдохновений
Страшную он чувствует весну,
Бормоча: какая незадача,
По-обломовски, и даже плача.
Сердце Человеческое… Лень…
В жилах — иссякание природы,
А в воображенье — пальмы сень,
Зной, и ветерок, и пароходы,
Облака, и зыблется река
Отдыха, и нежности, и лета,
И объятий с милою, пока,
Словно падая с другого света,
Хлыст действительности — трезвый день
Не хлестнет забывшуюся лень.
Лень… на сына золотого века
Падают железные века,
Люди убивают человека.
Возле отвращения — тоска.
В ночь и рабство неженку уводят,
Холодом терзают, бьют кнутом,
Сильные и злые счеты сводят
С никому не нужным существом.
Лень… Из всех пороков слабость эта
Всех пленительнее для поэта.
Он и сам не создан для труда
Полупобедителей природы,
И, для них негодный никуда,
Он и сам не прочь на годы, годы
Для всего суетного уснуть.
Только вот беда: в своей дремоте
Будет слушать он: молчи! забудь!
И очнется на последней ноте
Внутренней мелодии своей,
Не грустя, что не дал жизни ей.
Присылая мне «Promessi sposi»[38]
(Дни большой разлуки, дни чумы)
И другие книги — об угрозе
Новой ты напомнила: зимы
Худшей (в судном веке — сорок третьей)
Но подчеркнутых тобою слов
Выразительных, как междометье:
«Казнь, побег, решайся, будь готов!» —
В лагере не поняла цензура…
(Dura lex[39], как говорится, — дура…)
Снова разбудить меня успев,
Ты мое тюремное смиренье
В грозный час преобразила в гнев.
Слышался мне голос в отдаленье:
«Если ты вернешься без ноги
Или с выколотыми глазами,
Я твоя вдвойне. Беги, беги!
И других веди. Я за плечами».
Лень уже овладевала мной,
Ты же мне: «Мужайся, дорогой!»
В каждом из необычайных писем:
Слышал я: «Но ты ведь хуже их
И от всех, кто рядом, независим».
Жил в ответ на голос мук твоих.
Но прочтя: «Молись, Как перед боем!» —
Вдруг я ночь увидел между строк
И расстрел. Не так сирены воем
Наш бывал разбужен городок,
Как душа тобою: мы бежали,
Люди с автоматом опоздали.
Грузовик, и быстро на носках,
Чем-то металлическим бряцая,
Немцы врассыпную. Мы в кустах.
Трепещу. И, не совсем земная
И не только где-то в вышине,
Ты глядишь на маленького зверя
Перепуганного, и на дне
Страха, сам себе еще не веря,
Чувствую глубокое родство
С не боящимися ничего.
И, пока обходят, шепчут, шарят,
Измеряю расстоянье от
Мудреца во мне до малой твари.
Кто-то рядом и уже вот-вот…
Схватят и, конечно, расстреляют…
Снова приступ ужаса и твой
Голос: «Нас мучения сближают
Навсегда. Не дрогни — я с тобой…»
Привыкал я понемногу, что там,
Не бояться немца с пулеметом.
И скрывался я на дне страны
Переутомленной, где все то же
Напряжение, и так длинны
Были дни и ночи под рогожей,
Не всегда на сене, под скалой.
Все-то не приходят англичане.
Весь народ: старик и молодой —
Весь почти в бегах. На первом плане,
Как всегда, везде в такие дни,
За работой хищники одни.
12
В этой ночи первобытной арфа
Милосердия, звучала мне:
И Мария, и, конечно, Марфа
Две сестры приора. Седине,
Ощетиненной над статуэткой,
Всей его фигурке и глазам
Пристально-рассеянным я редкой
Радостью обязан. То, что нам
Был он как отец, не выражает
Главного. Другое поражает.
«Дон Лоренцо, я не ел два дня».
«Ах да ох, к такому-то пойдите,
Только, не ссылайтесь на меня».
«Фра Сильвестро, вот бы мне в обитель
Вашу спрятаться хоть на денек,
Место бы переменить». — «Конечно,
Только знаете, наш уголок
Под надзором». Нежно и сердечно
Слушает просителя монах.
Выйдешь — камень у тебя в руках.
И на фоне том, на грустном фоне
Эгоизма, сладости и лжи,
Старец, сильный в духе, не в законе,
Сам себе сказавший: «Послужи
Небу через них» — для всех гонимых
Друг (обманутых не обмануть),
Думал я о западных Зосимах
Возле нашего приора: жуть
Холода, бездомности, погони
И — добро и луч потусторонний.
Жизнью утомленный и собой,
Я набрел (а говорят, что нет их)
Третий раз на гений световой.
Первый (неожиданность в поэтах)
Чем особенно чарует всех?
Ни тщеславия, ни шарлатанства…
Кровью дописавшийся до «Эх!
Без креста!», он — чистый… Постоянства
Светлый образ, высоко над ним,
Незапятнан, непоколебим,
Твой явился мне в иерархии
Лучших душ: посмела пренебречь
Всем и понесла грехи чужие.
Третий, брат хозяйственных предтеч —
Патриархов, солнцем-Назаретом
В хладе римских норм пронизан весь.
Я к нему явился за советом,
Где места надежные. Он: «Здесь!» —
«Но за это — смерть!» Он: «Погостите!»
Я: «Нас много!» — «Все и приходите».