Главные фигуры. Я участник действа.
От души жалею тех,
Кто «преодолел все эти басни»,
Словно человека смерть и грех
Не сопровождают с колыбели
И везде и всех не стерегут…
Вновь меня сомненья одолели:
Чувства добрые во мне уснут…
Полон искреннего героизма
И правдив до горького цинизма,
Я свое же дело предаю…
Человек… Так вот они откуда,
Образы религии: мою
Веру муки умственного блуда
Раздирают… Вот как пал Адам,
Вот она — необходимость кары
И спасения. Как было нам
Всем не выразиться в мифе: старый
Он и не стареет. Бог рожден
Мучениками, и с ними Он.
13
Наш приор, как на Руси игумен,
Тверд и ясен в буре смутных лет.
Погруженный в древнее, как Пимен
(Диссонанс простите), он — поэт —
Модернист, и даже крайний: в тоне
И в работе. Для него свои —
Фабр, Эйнштейн, и Павлов, и Маркони,
А со мною у него бои
В линии схоластов-педагогов.
Вот один из наших диалогов.
«Главное случилось в день седьмой…
Если и Толстому, и Шекспиру
Не терпелось, чтобы их герой
Начал жить, то как же Тот, Кто миру
Форму дал и жребии в шесть дней
(Дней, пожалуй, миллионолетий),
Должен был — скорее же, скорей —
Лучших два создания на свете
Звать, предвидеть: все ведь суета,
Все в лучах Марии и Христа!
Маленькое творчество поэта —
Сходно с величайшим: вы — с конца
Тоже начинаете. Сюжета
Увенчание, то, чем сердца
Будут жить, вы чувствуете сразу.
Бог-Отец не так ли, торопясь,
Все-то заключительную фразу
Предвкушал. И то не удалась
Мироздания всего поэма
Без младенца в яслях Вифлеема.
Вот и отдых! Горы громоздя,
Птиц и зверя делая из глины,
Даже к человеку перейдя,
Если и хвалил себя Единый,
Все-то Он на центр, на двойной,
Устремлял нетерпеливо очи:
Только там награда и покой!
Утомленный, как чернорабочий
После очень тяжкого труда,
Там, блаженствуя. Он скажет: «Да!
И почувствовал святой в пустыне,
Что такое праздник для Творца,
И о Божьей Матери и Сыне
Помнят даже худшие сердца…
Сколько раз и вы, изнемогая,
Их любить умели… в красоте
Слишком эстетического рая,
Как изображает на холсте
Тайну гения, венец творенья,
Новый эллин, мастер Возрожденья…»
«Padre я в ответ, — разбившись в кровь,
Мы не так уже искусство ценим.
Хлеба нам давай, а хлеб — любовь.
Как зима предчувствием весенним,
Жив и грех лучами добрых дел;
Мы, не находя всего, что надо,
Вновь к Тому, Кто снова уцелел,
С воплями взываем. «Слышу, чадо», —
Отвечает голос. Разговор
Каждый с вами помню я, приор.
Вы жалели выгнанных в три шеи
Из таких-то и таких-то стран…
Не могу не думать о еврее:
Больше, чем Некрасову крестьян,
Жаль мне истерически больного
Мученика (не до книг ему)».
И, напоминая Соловьева
Чем-то слушателю своему, —
Библию и spirito latino[40]
Так в одно сливал дон Агостино:
«В ереси жидовствующих мне,
Вероятно, быть бы уличенным
В дни былые и сгореть в огне
Не аллегорическом: исконным
Чувством, подсознательным, но тем
Более упорным, прорываю
Путь в веках и, от восторга нем,
Перед Моисеем замираю.
Хорошо любимца Бога сил
Микеланджело изобразил».
Автор мировой космогонии,
Знавший, что не праздник день седьмой,
Если все решительно: стихии
Раньше не подчинены одной,
Первый настоящий собиратель
Всех воюющих в природе воль, —
Он проверил, как велел Создатель,
Совесть человечества. Оттоль —
Все, и червь немногого бы стоил
Грешный, если бы не: Шма, Эсроэл…
Как вполоборота он глядит,
Сидя, как, пророчески двурогий,
Он могуч. Дух в мраморе сокрыт,
Дух великой власти (и тревоги
За неверные людей сердца)
Не таков ли в Буонарроти,
Тоже лев (а жаль, что не овца)…
Разве не ужасно, что в работе
Капитальной Вечного Суда
С дланью, занесенной навсегда
Над вселенной, Иисус атлетом
В тяжкой силе мышц изображен?
Тихий, добрый, победивший светом,
Дух не понят. Не Его закон
Здесь, а «зуб за зуб, за око око».
Вот где я навеки расхожусь
С иудейской древностью. Истоком
Истины она была. Горжусь
Ею, как своим. Но дальше —
Павел, Не Талмуд — какой-то сборник правил
Мудрых и пословиц… Отчего
Дивное послание к евреям
Не услышано? И путь Его
Самым гениальным эпопеям
Варвар и язычник предпочли,
А наследники царя Давида,
Раньше и взаправду соль земли,
Стали тем, чем стали?.. Зла обида,
Но сказал великие слова
Тот, кто иудеем был сперва:
«Нет спасения без иудеев!..»
Ветром, как осенние листы,
Непокорных по земле развеяв,
В общечеловеческое Ты
Их вернешь (а с ними Византию,
Лютеран и прочих)… Никому
Из святых, быть может, так Мессию
Чтить не удавалось, как ему,
Новообращенному еврею,
Вот о чем пророчествовать смею!
Круг свидетелей о Нем так мал,
Как бы недостаточен для Бога.
Он перед расслабленным стоял,
Перед Лазарем… Совсем немного…
А ведь именно от этих встреч
В каждом сердце что-то происходит,
И не громкая простая речь
Действие такое производит,
Что уже не счесть вокруг Него
Всех, кому Он стал нужней всего.
И чего только мы не видали,
И какие только чудеса
Под рукой. Но сколько здесь печали!
Как евангелистов голоса
Важны (призывая, приближая),
Вот Он вышел, вот заговорил,
Разве есть на свете жизнь чужая?
Всех на свете Иисус любил,
Хоть Его не видели мы с вами
И не нас касался Он руками».
И добавил как бы невзначай
Старец, глазками сверкнув живыми:
«Всуе Имени не поминай
Не важней, чем “Да святится Имя!”».
В тех словах мне слышался упрек:
«Не скрывай за лживым пиететом
Интеллектуальный холодок…»
Человек, назвавшийся поэтом,
Не смиришься ли предсмертный час,
Так похожий на «Помилуй нас!».