Сколько их намаялось в плену,
Сколько полегло под русским снегом
Раньше, чем достойную войну:
Против немца, утомленный бегом
За фортуной в стороне чужой,
У себя повел южанин дома —
За освобожденье поздний бой.
Что же, мне ведь изнутри знакома
Вся кампания: восторг и стыд,
Страх и риск и волчий аппетит.
В пущенной ко дну подводной лодке
Джон и Пат, чтоб не попасть в печать
В трауре оперативной сводки,
Счастие решили попытать:
«Люк, откроешься ли ты?.. Спасибо!..»
Но воды над ними метров сто.
Вот бы стать минут на десять рыбой!..
(В море — это, в воздухе — не то:
Авиатор, прежде чем разбиться,
Бредить начинает: «Я ведь птица!»)
Но хотя плотвой ни Джон, ни Пат
Сделаться на время не сумели,
Все же выплыли, и вдруг назад,
Хоть не всей душой, а захотели:
Пред ними враг. Спасают их,
Чтобы голодом в плену замучить.
«Джон, мы не останемся в живых!»
«Пат, зато никто уж не разлучит
Нас до гроба». Произнесена Клятва.
Продолжается война.
Десять месяцев прошло. Бадольо,
Время полудействий, полумер,
Все бегут из лагерей на волю,
Не препятствует карабиньер.
Наступает и для Пата с Джоном,
Как для нас, свобода… на два дня!
Немец итальянцам пораженным
Не дает опомниться, казня,
Увозя… И надо от террора
Прятаться: Конец еще не скоро.
Вот когда из многих англичан,
Живших и спасавшихся со мною,
Для меня как бы на первый план
Сразу выступили эти двое,
Полюбил равно обоих я —
Бесконечно вежливого Пата,
Замкнутого Джона, Сыновья,
Да и только. Я им про Сократа,
Про Толстого лекции читал,
Их ведь не тому учил капрал.
Как бутылки на стене висели
И одна срывалась за другой,
Помните, не раз мы дружно пели
В хижине вполголоса зимой.
Толстое бревно дымило в печке,
И над ним большой висел котел,
А вокруг смеялись человечки:
«Ten green bottles… are hanging on the wall,
Nine green bottles, eight…»[41] и до последней…
Немцы, пытки, бомбы, что за бредни!
Хлеб сейчас Фернандо принесет,
Вышел, верно, подоить корову,
Будет суп горячим… very hot![42]
Радовались мы незлому слову
После каркающих «rasch, rasch, rasch!»[43]
В дни, когда за проволоку гнали
В дни побоев, голода, параш,
В дни, когда и мы не сплоховали,
Чтобы про таких, как Пат и Джон,
Там у нас сказали: да, силен.
Как сегодня я старик в сознанье
Мальчика, так сорок лет назад
Для меня такое-то созданье
Было стариком, а сам я рад
Был, что вырос из штанов коротких
И в гимназию начну ходить…
Мне учителей пугливых, кротких
Или властных, строгих не забыть
И теперь еще, а ведь похоже,
Что из них премногие моложе
Были, чем сегодня я. Старик.
Только этим я не огорчаюсь
И к тебе, мой милый ученик,
Предостерегая, обращаюсь:
Все мы перед вечностью равны,
Все мы современники Гомера,
Авраама, Цезаря. Войны
Мы с тобой свидетели, но мера
Времени перед лицом Судьи —
Годы не твои и не мои….
У меня жестокие морщины,
А твое лицо — кровь с молоком…
Только молодость, как миг, единый, —
Не завидую тебе ни в чем.
Если и над той сомкнется Лета,
Чьи глаза мне волю жить дают,
Пусть «бегут, меняясь, наши лета»,
Пусть умру. Дни страшные пройдут,
Но ее, быть может, не увижу…
Мыслю, ужасаюсь, ненавижу,
И твердить мне хочется: потом,
Через несколько тысячелетий,
Предположим, сердцем и умом
К новой правде будущие дети
И придут, но вряд ли «Отче наш»
Наше снисходительной улыбкой
Оскорбят. Всего не передашь,
Что за христианством, за ошибкой
Разума и чувства торжеством
Вижу в унижении моем.
В общем, я для Джона и для Пата
Даже не отец, а старший брат.
Спорт меня целил, хоть жизнь измята,
И, пускай мне скоро пятьдесят,
Я могу не хуже молодого,
Если надо, рисковать собой.
С перебоями и бестолково
Партизаны долг высокий свой
Выполняют. На таких-то глядя,
Не решишься ли и ты, а, дядя?
16
Кто-то ходит за стеной… Кто он?
Да хотя бы тот; же немец. Воин,
Образ дисциплины и урон
Мировой… Он все еще спокоен,
Все без перебоев механизм
Человека, да и всей машины
Боевой (просить за прозаизм
Не хочу прощения: невинный
Это грех, к тому же и строка
Разговорная у дневника).
Привели доносчика. Откуда
И куда? Ему татарский хан
Дал поцеловать сапог. Иуда
Князя обвиняет. Хуторян
Бьют. Дома сжигают. Он, в сторонке
Стоя, наблюдает, как зрачок
Саблей выжгли земляку, бабенке
Воющей проткнули грудь. Знаток
Он, как лучше и кого повесить.
У него серебряников десять.
Это он, когда Аттила шел
В глубь Европы, льстить умел вельможам
Темным, как их вождь, из бед и зол
Пользу извлекая, был пригожим
Девам покровителем, сводил
С ними победителя, был нужен
И рабам, и власти. Вежлив, мил,
Семьянином (и отцом, и мужем)
Мог примерным быть, и все же он
Всех больших событий, всех времен
Злая и умелая гиена.
Ты же, современник молодой,
Думаешь, что низкая измена
Лишь сегодня родилась. Грозой
В самом деле грозной ошарашен,
Убежден, что не было таких,
Как сейчас, злодеев. Полно. Страшен
Первый Рим и Третий. Но о них
Забывающие, и в Четвертый
Не для счастия войдут когорты.
Проступило, как дурная сыпь,
На лице земли дурное горе.
В ямах, словно в море, ходит зыбь
От червей на трупах. Крематорий,
Сделав горы костяной трухи
Из одних, другим на пользу служит.
Есть чем удобрять поля. Грехи
Человечества… Они снаружи,
Может быть, заметней, чем внутри…
Где внутри? А ты в себя смотри!