Обесчещена была душа,
Именно душа, ведь часто тело
И прогуливалось, не спеша,
И лечилось отдыхом, и ело.
А она завидовала тем,
Кто с винтовкой или пулеметом
В бой идет, от ненависти нем, —
И, казалось, ангел стал пилотом,
Чтобы на мучителя-врага
Сбросить огнь. Как старая карга,
Что-то парка злобно бормотала:
«Жди! надейся! уничтожься! сгинь!»
Кто сказал, что нет у смерти жала?
Кто неразговорчивую синь
Умолить надеялся, растрогать?..
Развенчал небесное и я:
Возле патетического слога
Часа ждет ирония моя,
Чтобы… и ропщу, и все заметней
Срыв моей работы многолетней.
Странно слышать: будь свободен. Что
По вершочку малому, по дюйму
Здесь изменишь? Случай, как в лото,
Бросит одному-другому уйму
Радостей неоспоримых, но
Связями, талантами, деньгами
Новой цепи новое звено
Он себе кует, и нет меж нами
Никого, я думаю, кому
Не напоминает мир тюрьму.
Словно «ленты, кружево, ботинки»,
Деньги, обещания, диплом —
Мы, сопротивления пылинки,
Получили за борьбу с врагом.
Но, сойти готовый за героя,
Как мой подвиг, в сущности, ни мал,
Я на линии другого боя,
Внутреннего, битву проиграл,
И, себя не чувствуя спасенным,
С Римом встретился освобожденным.
Обняли меня и Джон, и Пат,
С ними веселиться предложили
И, как тысяча таких ребят,
Выпили и к девочкам сходили.
Если б поступил я, как они,
Ты, конечно, бы меня простила —
Но была безжалостной в те дни
Ложь разоблачившая Сивилла:
Так же ненавидел, Юлиан,
Ты во время оно христиан,
Как сегодня даже не иконы,
А дела непризнанных святых —
Человек, собою возмущенный.
Против, женщина, чудес твоих,
Тоже милосердием разящих,
Я, писатель (все мы a la page[46]
Новых, будто бы непреходящих,
Истин), спорю, и открыто. Стаж
Пройден: я свободен (от чего-то,
Что милей свободы). Кем-то что-то
Мимоходом сказанное в час
Колебания, сомненья, злобы
Делает преступниками нас.
Так устроено, быть может, чтобы
Никому не забывать, что он
Перед всеми на земле в ответе
Есть же и возмездия закон,
И за все, что сеяли на свете
Люди полу истин, полузла, —
В печи были брошены тела
Неповинных. А у многих души,
Вот и у меня, — попали в печь.
Кто во мне религию разрушил?
Шел я, как солдаты под картечь
(С мыслями: скорей бы на побывку)
В бой за нашу цель… и… ничего!
Мой, как неудачную прививку,
Организм не принял то, с чего
Начались попытки жизни новой:
«Чуда быть не может никакого!»
Как из живорыбного садка
Свежестью трепещущее тело,
Извлекает жизнь издалека,
Из глуши, мужичек то и дело.
Чтобы побледнела в городском,
Раньше краснощекая, прислуга,
Чтоб иная поступила в дом
Страшный, чтобы третьей встретить друга
В новом: школа, университет
И семья: муж, детки, тьма котлет…
Жутко в мире, и к чему Эдгара
Вымыслы; есть черная вдова,
Паучиха… Гибель от удара
Клювом и когтями: пой, сова!
Палачи… премного мириадов,
Рыщущих на суше и в воде
(И в крови) гаденышей и гадов,
Хищников… И никогда нигде
Мир овечий или голубиный
Не сильней, чем — коршуна и львиный.
Как природе должен быть смешон
Лепет благодушный: «Ах, закаты,
Ах, луна!» Уж лучше, если он,
Лепет сей, — про ямы и лопаты.
Здесь и юноше не по себе
В счастии. Ну что же, пусть трепещет
И приглядывается к судьбе,
Чтобы стал отчетливей и резче
Очень строгий, очень грозный фон,
На котором суетится он.
Генералы все-таки — вассалы,
Есть повыше, а над теми кто?
Некто? Нечто? До чего же малы
Даже правящие. Ты, Ничто,
Нажимаешь, ледяным дыханьем
Обдавая. Бодро стал на миг
Человечек перед мирозданьем
В позу полубога, и состриг
Некто сук топорщащийся, если
Только этот Некто есть… Да есть ли?
22
Денационализация
Это — будешь ей чужим отныне,
Тут не белая акация,
Не березки — в самой сердцевине
Жизненности нанесен твоей
Вред ужасный. Ловко изъясняйся
На таких-то языках, людей
Узнавай культурнейших — признайся,
Что возненавидеть можешь их,
О ними отрываясь от своих.
Что для англичанина attractive[47]
Или джентельменское fair play[48]
(Их язык, манеры и характер)
Узнавал я. Но как будто ей
Изменяю, вспомнил, что разлука
С русской жизнью — гибель для меня…
Много лет моя смягчалась мука
Близостью твоей, и вот до дня
Добрел, когда косноязычье,
В наказание за безразличье
Легкомысленное, — как удар
Чуть меня не поразило. Очень
Осложнился внешнего кошмар
Вновь на звуках и сосредоточен
И томит меня, британец мой,
Речь твоя, хотя уже знакома…
К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!
Если может быть заменой дома
В комнате на Prati их строка,
Весточка, увы, издалека.
Как верблюд питается в пустыне
Из запасов своего горба,
Так в стране, где на своей латыни
Молятся (что ж, память не слаба),
С помощью во мне живущих звуков
Восстанавливал я силы. Клад —
Русское, и, слыша: Конев, Жуков,
Имени бывал я так же рад,
Как подаренной мне кем-то книжке
Фета: радостью приготовишки.
Хорошо, что, погруженный в Рим,
То есть в океан из океанов,
Стал и здесь воистину своим
Вячеслав Иванович Иванов.
Он стихи апрельские читал,
И листы в руке чуть-чуть дрожали,
Он, как патриарх, благоухал
Юностью и сединой… «Слыхали?
Я — католик…» И к лицу ему
Это, сам не знаю почему.
Рим — единственное все же чудо,
Но учить его немало дней
Надо и на месте: не красиво,
Не роскошно славных площадей,
Лестниц и колонн ветхоруинных
Шествие, а царственно. И вдруг
Правда о честнейших синьоринах —
В той же раме… Погляди вокруг:
Молодость, свобода, «аллеаты»
И амур безносый и крылатый.