Бронзовое от загара, ткань
Легкая на очень ловком теле…
Смесь норманна с сарацином… Глянь
И поглубже, и подальше: млели
Как сегодня овцы. Кто их пас?
Может быть, Саул или Эдипа
Маленького спасший раб? Сейчас,
Двух колес заслушиваясь скрипа
На дороге пыльной — древний мир
Вижу. Из натопленных квартир
Севера мерещились иначе
Все эти священные места.
Надо помнить, как голодной кляче
Жарко, чтобы юная мечта
Не воображала колесницы
Чуть ли не повсюду в те века:
Нищ, как тот крестьянин смуглолицый,
Был тогдашний раб, и не легка
Жизнь была под солнцем раскаленным
Даже Фидиям и Соломонам…
Пояс Ориона… Три царя,
Хорошо, что вы и в небе вместе…
Бетельгейзе… Строго говоря,
Мало кто, что вряд ли к нашей чести,
И слыхал, как названо плечо
Правое охотника, налево
Много ниже — Ригель. Горячо
Сириус пылает, королева,
Сильная звезда (не все сильны
Первой и второй величины),
Ну а та, вечерняя, всех краше,
Всех огромнее, она зашла
Там же, где заходит солнце наше.
И обманчиво она светла,
Как и вся темнеющая сфера.
Странно, что любви посвящена,
Хоть и носит имя Люцифера,
Чьи лучи — измена и война…
Нет, любовь надежды не обманет:
Злом израненная, светом ранит.
Плачет бедная моя душа,
Плачет, а твоей найти не может.
Дом спасают же, огонь туша,
Но людей иное пламя гложет.
Я не жизнь, я больше потерял,
Вечная моя любовь, над нами
Только в междузвездное провал
(С чьими — прямо на меня — глазами?)
Больше ни до гроба, ни потом
Душ испуганных мы не сольем.
Как два голубя, они друг к дружке
Прижимались, как два голубка…
Если не по воробьям из пушки,
То по всем; чья нежность глубока.
Я уже напрасно сил не трапу
И не перестану горевать…
Без твоей надежды что я значу,
Но в меня поверишь ли опять?
Что с того, что Смерть неотвратима
И что молодость неповторима…
Вечная любовь один лишь раз
И лишь с тех, кого она постигла,
Очарованных не сводит глаз…
Дымом ложь моя чуть их не выжгла…
Чем со мной ты проще, чем нежней,
Тем какой-то голос безнадежней:
«Больше ты не будешь дорог ей,
Как не разуверившейся, прежней…»
Вместе… Навсегда… И не сумел:
Не по росту мне такой удел.
Ни Изольды гибель, ни Тристана,
Ни в Вероне двух почти детей,
Как ни горестно-благоуханна,
Не страшней моей (ведь и твоей)…
Даже в малой доле кто искупит
Войны и публичные дома
С нежными о них стихами вкупе?..
Как перед стеною плача: «шма»
Или как слова намаза в Мекке, —
Слезы о любимом человеке…
И стоит не в раме, не в стекле
Предо мною тот, кто на портрете,
Что на письменном твоем столе.
Он полубезумцу в лазарете
Не являлся. Не был я готов:
Самая тревожная утрата
Приближалась только — общий кров
И прощение, и нет возврата
К цельности: душа твоя ушла.
Оттого моя и добрела
До — его, тебя не потерявшей…
Вот о чем он говорил со мной:
«Плачь, невероятное поправший!
Я не враг. Любовь ее с тобой
В жалости, со мной — живая память
И признание. Ты разлучен
С ней давно. Неравенство меж вами
Неизбежно. Будет ли смягчен
По ее же просьбе ей в эфире
Вынесенный приговор: nesciri?[63]
В неизвестности платить собой
За тебя… Существовать в пустыне,
Хороня гигантский жребий свой.
Но, артист, зачем ты жертву принял?
Ты в стихах искусство развенчал,
Ты на деле раб его примерный,
Для ее же муз (что сам и знал,
Святость восхваляя лицемерно)
Ты готовил не живых восторг,
А бездействие, забвенье, морг…
Ты заигрываешь с кем угодно
На земле и даже в небесах,
Чтоб служить поэзии свободно.
О своих сомнительных делах
Ты со злобой рассказал бывалой…
Много милосерднее скрывать,
Чем изранить правдой запоздалой.
Грех отныне будешь искупать.
Только не избавишься от фальши,
Не ответив, что же будет дальше…
Не спасенье лира для тебя…
Будь таким (по тайному условью),
Чтобы ей, замучившей себя,
Улыбнуться твоему здоровью
Не телесному (старей, болей!)…
И еще одно: чего, подумай,
И стыдливейшей, и гордой, ей
Стоит, без патетики, без шума
От людей уйдя в расцвете лет, —
К ним вернуться, превратясь в сюжет!..
Если бы постольку лишь поскольку
Был дневник тебе необходим,
Если б ты рифмованную рольку
Пел, но жизнь ее (с пятном твоим)
Сделана всеобщим достоянием.
Только ей не жаль себя: пиши!
Грустно ободряет. Предсказаньем
Кончу: не поймут ее души
Там у вас. Да и она стремится
Раньше, чем поэма выйдет, скрыться…
Смолк. С тех пор не на столе портрет,
Жизнь его, как друг, воображаю…
Плечи кутаешь ты зябко в плед,
Молча за тобою наблюдаю.
Как осунулась ты в свой черед,
Выходила и сама свалилась…
Но какой же отдых, если жжет
Пламя Духа? А кругом застылость
Дней послевоенных и пейзаж,
Все равно какой. Сегодня — пляж.
Холода не зимние, на юге:
Целый год — и лето, и весна,
Так что жизнь в ее годичном круге
Сглажена, умиротворена.
Бабье лето (лето San-Martino)
Длительно. Для перелетных птиц
Здесь почти конец дороги длинной.
Может быть, из северных столиц
Эти ласточки? В широком кресле
Выздоравливающая. Есть ли
Что-нибудь прозрачней и нежней
Обескровленной руки? Слабее
Горестных улыбок? Сколько в ней
Детского, когда на длинной шее
Никнет утомленно голова.
Потянуло тепловатым паром
И лимонами едва-едва,
Но и пережитого кошмаром:
Ты полулежишь, а я стою
Рядом и читаю жизнь мою.