И тишина будто бы взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.
— И-и — раз! И-и — раз! И-и — раз! — в такт рывкам запели старшие на брасах.
Выкрикивая команду для ребят своего расчета, Славка представлял, будто бы все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Странным выглядело теперь его прежнее ощущение одиночества, особенно сильно испытанное в океане за бортом шлюпки. Ныне же явилось новое, приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного в его судьбе.
— Эх, мать честна! — поторапливая всех, торжествовал Куратов. — Навались! Не жалей силушки! На бр-расах — давай!.. Сверлов, я те посачкую! А ну, тяни до поту!
Счастливый Анатолий Никифорович суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и махал кому-то кулаками. Казалось, он упивался прелестью своего боцманского ремесла.
И вот реи дрогнули, величаво и медленно стали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звезды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лег на новый галс.
Маневр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к боцману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от боцманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.
Попыхивая трубкой, Анатолий Никифорович говорил:
— Молодцы! Одно слово: богатыри, витязи…
— Куда там, — возразил Марунов, — от такой работенки язык впору на плечо вешать.
— Дело серьезное, — отвечал боцман, — гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.
Боцман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.
— Добро, тянули на совесть.
— Больше некуда, — поддакнул ему Лобастов. — Вон у Леньки, того… аж роба трещала.
Расхохотались.
— Да будет вам, — улыбнувшись, сказал боцман, — пошли-ка спать.
Когда ребята направились на полубак, Анатолий Никифорович окликнул Славку. Тот подошел нехотя, еле сдерживая зевоту.
— Вот что, Зубков… Утречком завтра, не мешкая, полезай-ка на салинги. Проверь хорошенько блоки на горденях. Один какой-то из них заедает. Как найдешь его — замени новым…
Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щелкнул, потом зашипел и наконец разразился звуками «Барыни». Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того негрязную палубу курсанты окатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно терли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.
Боцман ходил по палубе, чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. По привычке в зубах у него находилась пустая трубка. Как и все приборщики, он был в одной тельняшке и в засученных, до колен парусиновых штанах, на его груди брякала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг, вынув изо рта трубку, выругался. Боцман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошел командир.
На барк надвигался шквал. Но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась все более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.
— По местам стоять! — загремел по трансляции голос командира барка.
Ребята замерли на марсах, на горденях.
— Фок и грот на гитовы! — следует команда. — Брамсели долой! Отдать марса-фалы!
Курсанты налегли изо всех сил. Теперь главное — убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименьшим сопротивлением ветру.
— Боцман! — закричали сразу несколько голосов. — Горденя на салингах не идут!
Вячеслав почувствовал, как что-то разом оборвалось у него в груди. Вспомнил, что он так и не выполнил боцманского поручения. Заело тот самый блок, который он должен был заменить…
Куратов подбежал к ребятам, ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдет беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем — перевернется барк. Все решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны боцману. И ребята ждали его слова.
Анатолий Никифорович решился. С гневом глянув на Славку, он сказал:
— Братцы, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?..
Никто не успел ответить, как Ленька, застегивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
Ленька побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы берет, но Марунов упрямо взбирался по вантам. На салинге он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой канат — гордень. Леонид стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепил глаза, выжимая из них слезы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Леонид пристегнулся карабином к лееру, лет животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлестнутый на нем канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
«Теперь вниз», — успел он подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.
— Мичман! — завопил Герка Лобастов. — Марунов сорвался, на одном шкертике висит!
— А-а, через колено в дышло… — сложно выругался мичман. — Держись, Марунов!
Тяжело дыша, Анатолий Никифорович полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Зубков. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидали, как его большое, грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть боцману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.
— Марунов… как? — еле выговорил боцман, жадно глотая ртом воздух.
— В порядке, — успокоили его, — подтянулся на руках и влез на рею.
— Добро… Так и должно…
Боцмана уносили в лазарет. Ребята шли по бокам его носилок. Куратов пытался приподнять голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать боцман…
Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Зубкову казалось, что ничего не было. Это — как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его — и все пройдет.
«…Тогда зачем у лазарета собрались люди?» — подумал он.
Миновал час, другой, потерян счет отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец главстаршине Мелехову разрешили навестить боцмана. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.
…Хоронили Анатолия Никифоровича на другой день.
По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым, безликим. Барк погасил ход, бросил якорь.
Перед общим построением экипажа Свирский зашел в штурманскую рубку. Приветствуя командира, лейтенант Юрий Пантуров хотел встать, но Свирский тронул его за плечо.
— Сиди. Какой там, Юра, под нами грунт?
— Мелкий песок, ракушка.
— Добро. Пусть они будут ему пухом…
Командир осторожно провел по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.
— Товарищ командир, — спросил Пантуров, — а разве нельзя похоронить боцмана на берегу?