Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина:
— Значит, ты вечор проштрафился?
— И на старуху бывает проруха…
Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов.
— Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? — спросил Тимофей.
— Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила… Любовь мы с ней крутили.
— А чего не поженились? — спросил Яков.
— Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них король. Она в Норвегии, а я в России.
— Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы…
— Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку-Россию не могу оставить. Так и живем: я люблю норвежку, она меня, я люблю Россию, а она — Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот, брат, как…
— Она уж, поди, там замуж выскочила.
— Все может быть, — вздохнул Акиндин.
— А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? — пошутил Тимофей. — Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом…
— Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, — улыбнулся Акиндин впервые за все утро.
Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю.
А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст.
Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, плавал на лодке на острова, которых в двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло — купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнёки, кочи, раньшины, шнявы[4], купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел — с Зимнего и Летнего берегов — приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбасы и боты. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузится и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной.
Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнёку от бота и карбаса, бриг от шхуны — по длине и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми — все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней — грот- и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами — передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно.
Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами. Стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем.
В мастерской стало скучно: всё одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканчивая их. Работа была кропотливой, утомительной.
Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветры всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы[5].
Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника.
А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: «Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны… Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу… Егорушко, не водись с озорниками, соломбальскими да архангельскими ухорезами… Не дай бог, излупят, рубаху новую порвут!», хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами.
4
5