Я бегу в баталерку, хватаю с полки свои хромовые ботинки, не развязывая шнурков, выдергиваю ноги из яловых, нагибаюсь и… лечу головой вниз. То ли от полоснувшей по животу боли, то ли от удара головой о нижнюю полку теряю сознание, а когда очухиваюсь, то обнаруживаю, что лежу, скрючившись, на полу, а надо мной массивной колонной высится до самого потолка фигура старшего мичмана Масленникова. Мгновенно соображаю, что отведенные мне две минуты уже истекли, ребята ушли в город, а мне увольнение уже не светит.
— Курсант Севастьянов, в чем дело?
Я пытаюсь вскочить, но в живот снова будто вонзается что-то острое и раскаленное, и я лишь переваливаюсь на другой бок. Колонна переламывается пополам, и я совсем близко вижу встревоженный взгляд Масленникова.
— Что с тобой, Володя?
От столь неожиданного обращения ко мне я теряю дар речи и лишь указываю на низ живота. Масленников кладет на живот ладонь, осторожно нажимает и вдруг резко отдергивает руку. Я вскрикиваю.
— Так, ясно. — Несколько мгновений он раздумывает о чем-то и подытоживает: — Ну и дела!
Он без натуги, будто что-то едва весомое, поднимает меня, относит в кубрик и опускает на койку.
— Дневальный!
— Есть дневальный! — Из коридора просовывается не очень бодрое лицо курсанта Тимошина. Ну да, отчего ему быть бодрым, если выпало дневалить в самое последнее увольнение?
— Вызывайте врача, да поживее! — не оборачиваясь, говорит ему Масленников, пристально разглядывая меня.
А боль уже малость отпускает, и я с надеждой спрашиваю:
— Может, пройдет?
— Может, и пройдет, — соглашается Масленников.
— Мне в город надо. Очень…
— Посмотрим, — неопределенно говорит старший мичман. По его тону можно предположить, что он еще может разрешить увольнение. Теперь все будет зависеть от врача. Надо лишь потерпеть и убедить его, что у меня все прошло. И когда наш отрядный эскулап тоже нажимает пальцами на низ живота и затем резко отпускает, я терплю и не вскрикиваю. Но врач все время смотрит мне в глаза, разгадывает мой маневр и поворачивается к Масленникову:
— Придется госпитализировать. Пока я вызываю «скорую», вы тут соберите его.
— А что собирать-то?
— Ну, там, мыло, зубную щетку, пасту, сигареты. Впрочем, сигареты не надо, в госпитале теперь категорически запрещается курить.
— Да он и не курит.
— И правильно делает.
Масленников роется в моей тумбочке, отыскивая туалетные принадлежности.
— А это откуда? — удивленно спрашивает он, доставая из-под газеты, которой застелена полочка, боцманскую дудку.
Удивление мичмана можно было понять. Раньше никелированные боцманские дудки носили на цепочке и вахтенные, и дневальные, а уж боцмана без дудки на шее и представить было невозможно. Определенной мелодией, высвистанной на дудке, предварялась любая команда. Но лет двадцать, а то и все тридцать назад дудки на флоте отменили, и теперь легче было откопать мамонта, чем найти на корабле боцманскую дудку. Правда, дудки пока еще носят участники парадов, но нас на парад не пускали.
— Так откуда? — переспросил меня старший мичман, разглядывая дудку.
— Это подарок.
— Смотри-ка, да ведь она серебряная! — еще больше удивляется Масленников и, сунув мундштук в рот, сначала осторожно пробует, а потом четко выводит какую-то мелодию.
В дверь опять просовывается дневальный Тимошин, у него глаза лезут на лоб. Заметив его, Масленников прерывает мелодию и нежно, будто кошку, поглаживая дудку, говорит:
— А звук-то какой! Это же с ума сойти можно!
Тут его взгляд становится задумчивым и грустным, уходит куда-то в немыслимую даль. И мне невольно вспоминается, как эта дудка оказалась у меня.
2
Мы жили на первом этаже, точнее, в бельэтаже, в угловой квартире, окна ее выходили сразу на две улицы, и, когда родители уходили на работу, самым интересным занятием для меня было наблюдение за жизнью этих улиц. На одной из них, наискосок от кухонного окна, располагалась парикмахерская, и наблюдение за ней позволило мне сделать, быть может, первое в жизни логическое умозаключение: мужчины входят в парикмахерскую лохматыми, а выходят причесанными, а женщины наоборот.
На другой улице, напротив родительской спальни, располагалась булочная, наблюдение за которой привело меня к другому умозаключению: хлеб у нас в основном едят старушки. Было еще попутное наблюдение: подниматься на четыре каменные ступеньки в булочную со своими авоськами, сумками, батожками и палочками старушкам было куда легче, чем спускаться с них. Но мой личный опыт начисто опровергал это наблюдение, поэтому к определенному умозаключению по поводу ступенек я не пришел.