Но разглядывать мне некогда. Все мое тело обволокла промозглая сырость, я поспешно ныряю в рубку и опять становлюсь за спиной старшины. Залив начинает вилять и сужаться, и старшина то и дело перекладывает рукоятку манипулятора то вправо, то влево. А берега все сжимаются и сжимаются, и кажется, что они вот-вот сойдутся и дальше нам идти будет некуда.
— Смотреть внимательнее! — доносится из динамика голос вахтенного офицера.
— Входим в горло, — поясняет старшина и весь как-то подбирается.
Горло залива узкое, и от рулевого, наверное, требуется большое искусство, чтобы провести через него корабль. Я отхожу в сторону, чтобы ненароком не помешать старшине. Но лицо у него спокойное, лишь щеточки усиков чуть заметно подрагивают. А у меня даже мурашки пробегают по телу, когда я смотрю на стремительно пробегающие в нескольких метрах от бортов отвесные скалы.
Но корабль благополучно проскакивает горло, и перед нами распахивается вся ширь океана. Это происходит как-то внезапно, видимо, еще и потому, что здесь нет дождя, светит солнце, а на небе ни облачка.
В учебном отряде мы проходили практику на кораблях, дважды выходили в море, но плавали вблизи берегов и такого ощущения бескрайности испытать не довелось. А здесь, куда ни глянь — всюду только вода и небо. И корабль, казавшийся в гавани громадным железным чудовищем, здесь стал вдруг маленьким, затерявшимся в этом необозримом пространстве. И начинаешь невольно испытывать странное чувство своей мизерности и беспомощности.
Впрочем, когда смотришь вдаль, океан кажется спокойным и добрым. Но вблизи, у самого борта, он злой. Он даже позеленел от злости, сердито плюется брызгами, наскакивает на корабль, бьет его в борт, и эхо этих ударов гулко отдается в стальном чреве корпуса. Корабль нервно вздрагивает, точно испуганный конь, волна то и дело сбивает его с курса, и Охрименкову нелегко обуздать его. Старшина, по-моему, только делает вид, что легко с ним управляется.
— Для крещения вам погодка выдана, как по заказу, — говорит он. — Может, только к вечеру разгуляется. Вон перистые облака появляются, а они, как правило, к ветру.
А меня уже и сейчас поташнивает. Особенно когда смотрю на гюйсшток, который вычерчивает то в океане, то в небе замысловатые фигуры. От него у меня и начинает кружиться голова. Поэтому стараюсь смотреть на руки старшины и картушку гирокомпаса.
— Поворотный буй, прямо по носу, дистанция двенадцать кабельтовых! — докладывает сигнальщик.
— Есть! — отзывается вахтенный офицер.
И тут же через открытую дверь штурманской рубки слышится доклад капитан-лейтенанта Холмагорова на главный командный пункт:
— Товарищ командир, до поворота на новый курс осталось три минуты.
— Есть! — доносится голос командира корабля. — Ложитесь на курс сорок пять градусов.
Капитан-лейтенант Холмагоров входит в ходовой пост и смотрит прямо по носу. Вскоре и я вижу, как пляшет на волне оранжевый поплавок буя, возле него пенится вода, и кажется, что это чья-то голова торчит из-под кружевного воротничка. Когда мы поравнялись с буем, Холмагоров скомандовал:
— Право руля! Курс сорок пять!
Отрепетовав команду, старшина второй статьи Охрименков перевел ручку манипулятора, и нос корабля плавно покатился вправо. Курсовая черта остановилась точно на цифре «45».
— На румбе сорок пять!
— Так держать.
Капитан-лейтенант Холмагоров направился было снова в штурманскую выгородку, но вдруг остановился и удивленно спросил:
— А пеленгатор почему не зачехлили?
Я глянул на левое крыло мостика и обомлел: чехла на пеленгаторе не было.
Старшина второй статьи Охрименков вопросительно посмотрел на меня.
— Я крепко привязал, узел затянул туго, — начал было пояснять я, но старшина прервал меня:
— Виноват, товарищ капитан-лейтенант, я не проверил, а надо было самому посмотреть.
— Тесемки были мокрые? — спросил у меня Холмагоров.
— Так точно!
— Тогда все ясно. На ветру тесемки высохли, узел ослаб, и чехол слетел. Посмотрите, может, зацепился за что.
Я выскочил на крыло мостика. Ветер, острый, как нож, с маху полоснул меня, обжег и чуть не сорвал с головы берет, но я вовремя подхватил его и сунул за пазуху. Теперь корабль шел лагом к волне, его валяло, как ваньку-встаньку. Ветер снимал с верхушек волн белую стружку пены, будто стесывал гребни рубанком.
Вслед за мной вышел на крыло мостика и Холмагоров. Он тоже окинул взглядом надстройки. Чехла нигде не было.
А океан сплошь усыпан барашками, лишь за кормой протянулся гладкий и ровный след кильватерной струи.
— Смотрите, как по ниточке Охрименков ведет, — залюбовался следом Холмагоров.
Но когда мы вернулись в ходовой пост, капитан-лейтенант упрекнул старшину:
— Прежде чем с человека что-то потребовать, надо его сначала научить.
— Виноват, товарищ капитан-лейтенант!
Холмагоров задумчиво смотрел на меня. Ожидая его разноса, я сначала невольно съеживаюсь, потом вытягиваюсь в струнку. Но разноса не последовало. Вместо этого Холмагоров предложил:
— А ну-ка, Севастьянов, становитесь вместо старшины на руль.
Охрименков уступил мне место за рулем. Едва положив руки на манипулятор, я почувствовал, что удерживать корабль на курсе не так-то просто. Легкость, с которой делал это старшина, была только кажущейся. Волна то и дело сбивала корабль с курса, и я сразу же проскочил заданный курс на четыре градуса.
— Вы поспокойнее, — советует старшина. — Давайте на первый раз я буду вам подсказывать. Так. Отводи… Одерживай… Так держать! А вообще-то это надо знать, как таблицу умножения. Точнее, не столько знать, сколько чувствовать корабль. Это потом само придет.
А пока ко мне ощущение корабля не приходило, волна снова сбивала его и он начинал рыскать на курсе. Заглянувший в пост штурманский электрик старший матрос Голованов иронически ухмылялся.
— Вы не на нос смотрите, а больше за картушкой компаса следите, — подсказывал старшина. — Но и вперед не забывайте поглядывать. Сейчас мы одни, а когда в строю идем, можно наскочить и на другой корабль.
С того момента, как я стал на руль, прошло не более десяти минут, а я уже устал, и со лба градом лил пот. Никаких физических усилий я вроде и не прикладывал. Это, очевидно, от нервного напряжения.
— Ничего, для первого раза не так уж плохо, — хвалит капитан-лейтенант Холмагоров. — Бывало и похуже.
Но в это время в ходовой пост заходит командир корабля капитан третьего ранга Полубояров и строго спрашивает:
— Что это у нас корабль вихляется, как пьяный матрос? — Однако, глянув на меня, смягчается: — Ах, вот в чем дело! Ну и правильно.
Тем не менее Охрименков плечом оттесняет меня и сам становится на руль.
— А теперь поглядите на свой кильватерный след, — предлагает Холмагоров.
Я выскакиваю на крыло мостика и смотрю за корму. След извилистый, как синусоида. Понуро возвращаюсь в рубку.
— Ну и как? — спрашивает Холмагоров. — Есть разница?
— Нашли, с кем сравнивать! — неожиданно заступается за меня командир корабля. — Охрименков-то у нас почти все моря и океаны облазил, вон даже в Сингапуре побывал. Так ведь, старшина?
— Так точно, приходилось. Только я ведь, товарищ командир, на сухогрузе-то простым матросом ходил, а на рулевого уже здесь выучился.
— Вот и вы выучитесь, — говорит мне командир. — Не боги горшки обжигают.
В это время внизу раздается грохот, и все смотрят на палубу, даже старшина на мгновение отрывает взгляд от компаса. Топот доносится с сигнального мостика. Там кто-то сначала просто так прыгает, потом в топоте появляется ритм, и вот уже все узнают классическое «яблочко».
— Ну, он у меня, прохиндей, попляшет! — угрожающе говорит капитан-лейтенант Холмагоров и собирается спуститься на сигнальный мостик.
— И как вы намерены его наказать, Василий Петрович? — останавливает его вопросом командир корабля.