— Благоволите передать последнюю сводку.
Наконец «маркони» взмолился:
— Не могу больше, Дмитрий Афанасьевич, ей-богу, не перенесу, пощадите…
Только тогда он был прощен, и между капитаном и судовым радистом восстановились мир и согласие.
О деликатности Дмитрия Афанасьевича я уже упоминал. В связи с этим хочу вспомнить еще одно происшествие, в котором, к моему стыду, я сам сыграл неприглядную роль. В начале августа двадцать седьмого года, после возвращения из очередного летнего рейса, мне пришлось списаться на берег. Пароход перевели на линию Ленинград — Одесса — Ленинград, и, оставаясь на нем, я рисковал опоздать к началу учебного года. Опоздание было бы недопустимым, так как впереди предстоял тяжелый выпускной курс.
Дмитрий Афанасьевич предложил мне на август месяц принять под командование двухмачтовую парусную яхту «Красная звезда», построенную по его чертежам и под его непосредственным наблюдением. «Красная звезда» предназначалась для кругосветного плавания в спортивных целях. Кругосветное плавание не состоялось, яхта из кругосветной превратилась в обычную спортивную и была закреплена за нашим техникумом. Я с радостью согласился.
Так вот, в одно из воскресений мы условились, что «Красная звезда» к вечеру придет в Петергоф. Дмитрий Афанасьевич вместе с Верой Николаевной утром выедут туда же по железной дороге и потом будут нашими пассажирами до Ленинграда.
Встречный ветер и неизбежное в таких случаях лавирование нас подзадержали, и яхта вошла в Петергофскую гавань в темноте. Ветер спал, других судов в порту не было, и царила полная тишина. Готовя якорь к отдаче (в Петергофе обычно швартовались кормой к пирсу с отданным якорем), экипаж, состоявший из пяти курсантов-первокурсников, слишком развеселился. Я прикрикнул на ребят и добавил пару крепких слов, далеко разнесшихся в молчании уснувшей гавани.
Управившись со швартовкой, мы собрались в большой каюте, ожидая пассажиров. Курсант Молас готовил вечерний чай и ужин. Вот закипел чайник, накрыли стол, а начальника и его жены не было. Зато к яхте подошел вахтенный береговой матрос.
— Не ждите, ребята, — объявил он, — начальство ваше уехало поездом.
— Кто вам сказал?
— Сами сказали.
— Давно вы их видели?
— Когда вы входили в гавань, они уже тут ожидали. А пока швартовались, видно, передумали и пошли на вокзал. Так и просили вам передать…
Мы заночевали в Петергофе. Но не могу сказать, чтобы я уснул в эту ночь. Да и на другой день, уже в Ленинграде, я с беспокойством в душе ехал на трамвае в мореходку. Мерещился чудовищный «разнос», которого по справедливости я заслуживал. Но Дмитрий Афанасьевич и виду не подал, что они с Верой Николаевной слышали мои «вдохновенные» слова. Встретил он меня, по обыкновению, приветливо и даже извинился, что обусловленная встреча не состоялась. Конечно, с этого дня я всячески избегал посещения их квартиры. И только после выпускных государственных экзаменов, получив назначение на теплоход «Калинин», волей-неволей преодолел стыд и зашел попрощаться с доброй и гостеприимной Верой Николаевной. Эта удивительно воспитанная женщина пожелала мне всего самого хорошего и по-матерински поцеловала в лоб.
А Дмитрий Афанасьевич на нашем выпускном вечере, чокаясь со мною бокалом шампанского, полушутя, полусерьезно заметил:
— Если на рейде или в гавани стоит такая тишина, что далеко слышно каждое слово, надо избегать чересчур… смелых выражений… Вы понимаете, о чем я говорю?
Да, я понимал и на всю жизнь запомнил и совет и деликатность моего капитана и начальника…
А вот к зазнайству и ко всему показному Дмитрий Афанасьевич относился нетерпимо. Однажды я, плавая уже третьим помощником капитана на «Калинине», во время стоянки в Ленинграде ехал утром из дома на судно, в порт. В трамвае увидел Дмитрия Афанасьевича, поздоровался и, конечно, сел рядом, благо вагон был почти пустой.
— Вот еду пораньше, чтобы застать начальника пароходства. Организуем групповое плавание для первого курса, — сказал Лухманов.
Завязался обычный в таких случаях разговор: куда и в какие порты заходили, как плавается, когда в отпуск и т. п. На следующей остановке к нам подсел начальник одного из отделов пароходства, знакомый Дмитрия Афанасьевича. Впрочем, и я знал этого товарища, но не настолько, чтобы удостоиться пожатия его руки. Разговор с Лухмановым товарищ из пароходства начал на английском языке. Дмитрий Афанасьевич знал этот язык в совершенстве, и меня, признаться, удивило, что своему собеседнику он отвечал только по-русски, да и то не совсем охотно. Видимо, раздосадованный товарищ не удержался и довольно резко заметил: