Продавщица разъяснила, что в одно из отделений пояса можно вместить около галлона воды, в другом — хранить сигареты и спички, в третьем — сигнальные ракеты. Илья заплатил деньги, а пояс так и оставил на себе — очень уж он ему понравился.
— Ой, Илюша, опаздываем, — спохватился вдруг Вася, взглянув на уличные часы. — Бежим скорее, а то боцман…
— Сколько уже — пять? — осведомился Илья. — Не мельтеши: пока перед драконом пойло, он добрый.
— Мы же обещали через двадцать минут, — несмело возразил Вася. Его неприятно поразил тон, каким Илья отозвался о боцмане.
В таверну «Отдай якорь» они вернулись засветло, но боцмана там уже не было. Толстый бармен объяснил Илье, что «биг рашен» — большой русский ушел их искать, потом возвратился и снова куда-то убежал.
— Хи воз вери, вери иксайтид…[5] — покачала головой Доротти.
Вася стоял ни жив ни мертв. Где боцман теперь? Вернется ли еще или уже уехал в Ванкувер? Времени уже седьмой час, в восемь надо быть на судне.
— С полчасика подождем, — махнул рукой Илья. — В крайнем случае, наказывать ему нас не с руки: пил-то за мой счет…
Вася оторопело смотрел на товарища: уж не шутит ли Илья? Второй раз за вечер он произносит совершенно невозможные для Васи слова, будто кто-то другой, незнакомый говорит за него.
— Да ладно, Васек, не паникуй, все образуется. Надо здесь на всякий случай с полчасика подождать, там виднее будет. Доротти, принесите нам по рюмке виски и пива. — Илья подал хозяйке деньги, та мигом выставила, перед ними заказанное.
Потом они пили и о чем-то спорили. Вася не хотел соглашаться с Ильей, ему непременно хотелось доказать что-то очень важное, но язык у него заплетался, и Илья оказывался правым.
Наконец Илья помог ему слезть со стула и повел к двери. Они очутились на улице. Было уже совсем темно, густой туман оседал и скатывался капельками по стеклам витрин. Перед Васиными глазами пухли и расплывались огни уличных фонарей. «А боцман?» — вспомнил он, оглядываясь, словно спросонья. Шурша плащами и накидками, торопливо шли мимо него люди. Кто-то задел его — он пробормотал «извините» и вдруг сообразил, что никто здесь его не поймет. И ему стало так тяжело, что захотелось заплакать, но он только заскрипел зубами — дурная привычка, за которую ему не раз доставалось от мамы…
Павлик расчесал перед зеркалом влажные после душа волосы, тщательно заправил под ремень фланелевку и бархоткой легонько махнул по блестящим ботинкам. Старшина Говорин, наблюдавший за ним, заметил со снисходительной усмешкой:
— И куда ты, Драгула, каждый раз так начищаешься? Здесь не корабль и не учебный отряд.
— А я не для кого, я для себя, — сказал Павлик. — Привычка такая. В колхозе у себя я прицепщиком поначалу работал, а потом трактористом на СТЗ. Есть такой трактор. Бывало, на посевной выедешь в поле — а у нас там весной ветры, пыль столбом, неба не видно. К вечеру парни так уделаются — не разберешь, где Петя, а где Ваня, будто неделю в шахте вкалывали. А я и в поле, и в мастерской все равно старался привести себя в порядок. Механик у нас был. «Ты, кричит, Драгула, интеллигентских кровей человек, никакой ты не колхозник и не механизатор!» А у меня и батя, и мать коренные крестьяне. Я считаю, товарищ старшина, что рабочий должен быть как интеллигент, а то и почище.
— Ну, до этого пока далеко, — сказал Говорин.
— Далеко не далеко, а стремиться надо. Ладно, я пошел к «деду», что-то звал.
К «деду», то есть к старшему механику, Павлик попал не сразу. В коридоре возле камбуза он остановился и, оглядевшись, робко постучал в дверь. Верхняя половинка двери открылась, и он увидел прямо перед собой веселое лицо Ани Кириченко.
— А, мой миленький прибыл! — тоненько пропела она, раскинув руки, словно хотела обнять Павлика. Он невольно сделал шаг назад, и Аня улыбнулась. — А пугливенький ты, зайчик мой. Такой и в жены меня, бедную, побоится взять!
— Ладно тебе, — краснея до корней волос, пробормотал Павлик. — Вечно ты шутишь. Люди мало ли что подумают…
— И пусть думают. Пусть говорят, зря не скажут! — Аня звонко чмокнула не успевшего уклониться парня прямо в губы и расхохоталась.
Окончательно сконфуженный, Павлик отошел от двери. Ему казалось, что стоит бедовой Ане добавить еще что-нибудь, и его сердце выскочит из груди от стыда и восторга.