Стоявший на крыле рядом с лоцманом капитан кивнул на берег, обращаясь к штурману:
— Нравится?
Тот пожал плечами:
— Еще бы! Порохом здесь сто лет не пахло. Можно раскрашивать.
— Да-а… А у нас что десятилетие, то война… Что верно, то верно, и все-таки здесь деловой народ живет, скажу я вам.
«Зея» разошлась с большим английским транспортом, поднимавшимся вверх по реке. Слева и справа потянулись лесистые горы штата Орегон. Когда-то на берегах Колумбии, глубокой и светлой реки, жили ее хозяева — многочисленные и сильные племена индейцев. Бронзово-желтые охотники бороздили ее воды на своих быстрых каноэ, добывали рыбу, в лесах били зверя. Так было веками, пока не пришли белые люди… Теперь об индейцах напоминают только раскрашенные тотемы, оставшиеся кое-где на полях, среди скал да в музеях.
От Ванкувера до устья Колумбии шли почти три вахты. Ночью «Зея» стала на рейде небольшого порта Астории, бывшей колонии финских переселенцев, и, высадив первого лоцмана, взяли на борт второго, морского. Этого американца высадили на катер, когда прошли бар. «Зея» легла на курс, развернувшись бортом к ветру. Сразу же в скулу парохода ударила тугая волна, на кормовой палубе в темноте что-то упало, покатилось, застучало. В кают-компании с треском разбился оставленный буфетчицей незакрепленным графин; соленые брызги ворвались в неплотно прикрытый иллюминатор — океан проводил проверку готовности судна к далекому плаванию.
Илья проснулся с головной болью и тяжестью во всем теле. Пароход валяло с борта на борт, за переборкой пулеметными очередями грохотал штуртрос, должно быть, рулевой с трудом удерживал судно на курсе. Васина койка была аккуратно заправлена. «Черт с вами, работайте», — подумал Илья и протянул руку к тумбочке за сигаретами. Сладкий дым немного ослабил тупую боль в затылке.
На гвоздике покачивались его часы. Было половина двенадцатого — скоро обед. Интересно, осталось там что-нибудь в поясе? Он сел на койке, опустив на палубу худые волосатые ноги, и дотянулся до рундука. Пояс был на месте. В большом его кармане приятно булькало. Вставив в рот трубочку, Илья открыл краник. Виски горячей струйкой полились на сухой язык. Он зашвырнул пояс в рундук и снова растянулся на койке. «Подумаешь, карцером испугали! Ну, отсидел, и что? — возразил он про себя невидимому собеседнику. — За границу не пустите? Ну и аллах с вами. После войны закончу университет, будет у меня и заграница, и все, что захочу. И кое-кто из вас будет ко мне за двести метров по-пластунски подползать!» Илья усмехнулся, представив, как один за другим ползут к нему капитан, стармех, боцман… Впрочем, боцмана не надо. Ползут, чтобы вскочить перед ним, вытянуться и отрапортовать… О чем? Да не все ли равно?
Как ни приятны были эти мысли, но к ним незаметно подмешивалась странная горечь. Нехорошо, что с боцманом так получилось. Все же он порядочный мужик, этого не отнимешь.
Наедине с самим собой Илья был вполне откровенным и даже разговорчивым парнем, совсем не таким, каким знали его на пароходе. Он не любил слишком распространяться, потому что давно уже открыл для себя ту истину, что чем меньше будут люди знать о твоих мыслях и планах, тем легче их осуществить. «Язык дан не для того, чтобы высказывать намерения, а чтобы скрывать их», — прочел он в какой-то книге о тайной дипломатии и сразу же решил накрепко запомнить эту зловещую фразу. Скрытым и недоверчивым стал он еще в восьмом классе, когда заметил однажды, как здорово проигрывает по сравнению с другими мальчишками. Здоровые, краснощекие ребята интересовали девчонок куда больше, чем он со своими стихами и отличными оценками в табеле. Возможно, он преувеличивал, и большинство товарищей не замечали его недостатков, но зато сам он их ощущал слишком больно. Он стал избегать общества ровесников, старался уходить от споров даже тогда, когда легко мог доказать свое превосходство. Он научился владеть собой и был неуязвим для каждого, кто попытался бы выведать его мысли. До вчерашнего дня он как-то и не замечал, что его замкнутость порождает одиночество. Ему вполне хватало немого обожания Васи, добродушного ворчания боцмана, преданных глаз Наташи. И вот что-то изменилось. Как ни старался он уверить себя, что ничего особенного не произошло, на душе было не легче. Все из-за того, что расслабился, ругал он себя. «Черт меня дернул пить вчера с Васьком, объясняться Наташке, спорить с боцманом… Да, скверное дело, хэнсом», — невесело заключил он.