— Как там Драгула? — спросил наконец капитан.
— Неважно, — сказал фельдшер. — Надо бы скорее в госпиталь — кость задета.
— В Акутане сдадим… — Капитан обратился к старшему механику: — Как думаете, Леонид Петрович, кто нас атаковал?
— Немцев здесь нет, — буркнул Вербицкий. — С Японией мы не воюем. Гадать, одним словом, трудно…
— Какой-нибудь японец возвращался на авианосец после бомбежки Алеутов и решил нас пугнуть… — предположил Понуренко.
— Ну что ж, гадать действительно трудно, — сказал капитан. — Будем, друзья, смотреть в лицо фактам. Вполне возможно, что нападение повторится. Сейчас всем, не дожидаясь утра, проверить готовность своих объектов, предупредить людей, чтобы не теряли бдительности. Выполняйте.
— Павлик, ты спишь?
— Нет… То есть да, засыпаю, иди отдыхай.
Он улыбнулся Ане одними глазами.
— Больно тебе, миленький? — Аня осторожно притронулась кончиками пальцев к толстой от шин и бинтов руке Павлика. Он покачал головой:
— Н-нет… Не очень. Как зуб, знаешь? А ты иди, слышь? Тебе рано вставать. Я-то теперь наваляюсь… Обидно, леший его побери, — сказал он через минуту. — Днем он от нас не ушел бы!..
— Или мы от него. — Аня поправила Павлику подушку и, быстро наклонившись, поцеловала его в сухие губы. — Лежи, герой, поправляйся, сейчас фельдшер придет.
— Что, уже время перевязки?
— Время не время, а он сказал, что ночевать будет в лазарете. Пойду. — Аня чмокнула Павлика в щеку и отвернулась. — Не скучай, миленький. Поправишься — в загс пойдем. — Она засмеялась. — Не раздумаешь?
— Эх, Анюта, как я тебя люблю! — сказал он тихо.
— Слава тебе господи, наконец-то осмелился! — скрывая смущение, Аня наклонилась и прикоснулась губами к горячему лбу Павлика. — Пора, мой миленький!
Аня вышла, и он закрыл глаза, прислушиваясь к толчкам боли, расходящейся от руки по всему телу. Корму парохода подбрасывало, корпус дрожал от вибрации винта, и боль в руке тоже дрожала, то нарастая, то чуть слабея, и это мерное чередование делало ее невыносимой.
«Вот не повезло! — думал он с тоской и злостью. — Ранен — и где? Не на фронте, не в сражении, а в самом далеком тылу. И врага не было видно, некому было всыпать сдачи!» С каким наслаждением он разрядил бы весь магазин «эрликона» в пузо этого бандита, черной тенью промелькнувшего над мачтами парохода! Но что зря махать кулаками, если драка закончилась, враг ушел невредимым, а ты сбит с ног и корчишься от боли?.. «Стоп, а что ты расхныкался? — сказал он себе. — Можно подумать, только ты один на земле получил ранение. Вовку чуть не в первом бою убили, — вспомнил он о брате. — А ты забыл, как искромсаны плечи, грудь Гаврилы Гвоздева? Наверное, было побольней. А батя?» Павлик вспомнил, как отец, придя с работы, подолгу растирал изуродованные осколками японской гранаты ноги, а однажды прямо с поля его увезли в больницу — открылась рана, неважно залеченная в партизанском госпитале. Отец никогда не жаловался, только, бывало, во сне постанывал и скрипел зубами, особенно перед непогодой. Павлик как-то привык к этому, ему и в голову не приходило, что батя может страдать от ран, полученных в незапамятные времена освобождения Приморья. Ведь прошло целых двадцать лет!
Вошел фельдшер Ошиток, неся перед собой подушки, одеяло и простыни.
— Здравия желаю, молодой человек! — весело поздоровался он и с женским проворством принялся застилать свободную койку. — От сего дня будем болеть вместе, не возражаете? Между прочим, удивительные дела творятся на нашем пароходе. Сейчас прохожу мимо незанятой каюты, там, на корме, и вдруг слышу престранные звуки… М-мда. — Фельдшер с размаху сел на койку и закачался на пружинах. У него было узкое, покрытое рябинками лицо, внушительной величины нос с высокой переносицей, над которой встречались щетинистые белесые брови, из глубоких глазниц на мир с постоянным изумлением глядели маленькие голубые глазки. Такие некрасивые и в то же время симпатичные лица бывают у комиков. — М-мда, кто бы это, думаю, там? Толкнулся в дверь — заперта. Каюсь, наклонился к скважине, а там плачет мужчина. Знаете кто?
— Илья Кравцов, наверное? — сказал Павлик.
— А откуда вам это известно? — спросил Ошиток, с изумлением уставясь на краснофлотца.
— Отчего же не знать. У меня и ключ от его карцера. — Павлик кивнул на сложенную форму. — Он опоздал из увольнения, получил взыскание.
— Странно, что я не в курсе, — пробормотал фельдшер.
Павлик не сдержал улыбки. Ошиток, несомненно, обладал совершенно исключительной способностью узнавать последним обо всех событиях, происходивших вокруг него на судне, словно жил он в особом мире, отделенном от остальных непроницаемой перегородкой. Может быть, причиной была застенчивость этого пятидесятилетнего холостяка, единственного человека команды, не занятого вахтами и регулярными работами. Он тайно страдал от вынужденного безделья, но сейчас, когда на пароходе появился раненый, вдруг ожил и весь наполнился значимостью своей профессии.